В конце апреля совершенно неожиданно для всех опять наступила тишина. Японская эскадра перестала ежедневно тревожить нас и крупнокалиберные орудия Ноги неожиданно заткнулись. Чайка, выпущенная в небо, принесла новости, что артиллерия противника вдруг стала готовиться к походу. И готовилась спешно, так, словно куда-то опаздывала. И часть пехоты снялась со своих мест и стройными колоннами ушла на север.
Куда японцы собрались, для наших генералов не казалось загадкой. Прежние слухи о том, что после поражения под Мукденом, армия противника встала в самом узком перешейке полуострова не подтвердились. Японец встал в оборону под Инкоу. Занял там высоты и как следует окопался. Поставил пушки, нарыл окопов и натянул колючей проволоки.
Куропаткин с армией подошел к портовому городу к середине апреля и, приняв короткий бой с немногочисленным противником, занял его. Сами же укрепления японцев, которые располагались на вершинах гор позади города, штурмовать сразу не решился, а расположил войска в черте поселения, разрабатывая план операции.
Сам путь на Артур японцы заблокировали крепко. С западной стороны полуострова был единственный удобный проход шириною всего-то версты в три-четыре. Равнинный коридор с плодородной почвой. Все, что было восточнее, представляло собою сплошные горные хребты, хоть и не высокие, но для многочисленной армии совершенно непроходимые. Держать там оборону противнику не составляло никакого труда. Так что нашему Главнокомандующему предстояло решение сложной задачи — взломать окопавшегося противника на весьма узком перешейке, с одной стороны которого имелись невысокие горы с засевшими на них японцем, а с другой стороны море, с которого мог вестись обстрел с военных кораблей. Намного позже я узнал, что на этом театре военных действий скопилась огромная масса людей. Куропаткин привел с собою почти четверть миллиона солдат, а князь Ивао, командующий японскими силами, закопал в горы чуть менее ста пятидесяти тысяч. Соотношение вроде бы убийственное, но, как оказалось, не в данном случае. В начале мая Алексей Николаевич предпринял первую попытку прорыва, с поддержкой артиллерии кинул в перешеек часть войск. Но не смог прорвать с нахрапа, положил тысячи людей и ни с чем отступил. Следуя своей натуре, он не проявил настойчивости, а предпочел взять паузу. Решение, вроде бы здравое, позволяющее лучше разобраться в ситуации, но нам, сидящим в крепости, эта задержка не добавляла оптимизма.
По своим каналам, то бишь через прикормленных китайцев, штаб крепости узнал, что японцы, отбившись один раз, так же сделали собственные выводы и еще глубже вгрызлись в сопки, еще больше накопали окопов и рвов. Через порт Дальний в срочном порядке стала приходить обильная помощь — продукты, боеприпасы, медицинские препараты, колючая проволока и тому подобное. И очень обидно было видеть, как мимо наших батарей, за пределом досягаемости, шныряют туда-сюда торговые суда под флагами Японии, Британии и Америки, а мы не были в состоянии что-либо сделать. Никак помешать мы этому не могли. Там же в Дальнем, как и в Талиенване и в других населенных пунктрах были развернуты дополнительные госпиталя, в которых проходили лечение раненые. Легкие, получив помощь очень быстро возвращались в строй.
Медлительность Куропаткина выбешивала. Многие, уставши ждать, позволяли себе откровенно ругать Главнокомандующего, обвинять его в нерешительности и недостойной трусости. Но в крепости не все знали, что Куропаткин пока и не мог поступить иначе. Ситуация под Инкоу сложилась патовой — слишком уж узок был коридор для наступления и слишком уж значительные массы противника стояли в обороне. Да и японская эскадра, что перестала бомбить наши корабли на внутреннем рейде, неожиданно встали на якорь в прямой видимости от китайского города и с дистанции недостижимой для наших пушек, принялась обстреливать наши войска с больших калибров. И Куропаткин был вынужден отодвинуть часть армии на несколько верст вдаль от берега. Ни о каком наступлении речь пока вестись не могла. По крайней мере, до тех пор, пока японские крейсера находились близь берега. Эскадра у японцев, если сравнивать ситуацию с карточным покером, была словно джокером — той картой, которая неожиданно усиливала раскладку противника.
Я эти дни проводил в тягостном безделье. Слонялся по унылому городу, топтал тропинки холмов, сидел на берегу пока еще холодного моря и изредка кидал в невысокие волны камушки. Деньки наступили теплые. Солнце светило, грело, заливало окрестности жаркими лучами. Из земли полезла трава, а редкие деревья пустили первые листочки. И выползли из-под земли отогревшиеся мухи, которые первым же делом собрались там, где проходили сильные бои. И над вторым фортом, разрушенным почти до основания, и над горой Высокой на долгие недели повисли черные облака жирных мух, гудящих словно натруженный высоковольтный трансформатор.
В городе помимо голода царствовала цинга. Люди страдали от недостатка витаминов. У них опухали и кровоточили десна, выпадали зубы, а воспаленные суставы причиняли людям, особенно людям в годах, постоянную, ни на минуту не ослабевающую боль. И люди, мучимые цингой, словно коровы в первые же дни слизали всю выползшую траву. Ели ее сырой, рубили на жидкие супы и просто делали растекающиеся по тарелками каши-размазни. Я однажды увидел, как какая-то семья, живущая в землянке неподалеку от меня, сварила такую кашу и сожрала ее горячей. А потом из-за вставшей колом в животе травы тря дня болела, не в силах подняться. Людей было жалко, но помочь им я не мог. Лишь продуктов немного подкинул, попросив не болтать об этом. Да потребовал от Лизки зарубить курицу и сварить из нее бульон, а потом отнести его той семье. Что она и сделала, уменьшив нашу «птицеферму» на одну голову.
В той семье имелся один пацаненок, звали которого Валентином. Подросток лет двенадцати, рассудительный и ответственный не по годам. Он, видя ту нужду, с которой столкнулись его родители, сам принял решение и пошел с отцом в город, искать работу. Отец его, мужик с уже посеребренной бородой, пошел добровольцем и за небольшую пайку стал помогать военным — в охране под ружьем стоять, завалы разбирать, да восстанавливать постройки, перебирая целые и битые кирпичи. Пацан же, понятное дело, за отцом пойти не мог и потому по его совету стал стучаться в двери людей, выспрашивать у них любую работу. Воду там принести, угля натаскать, по дому руки приложить и еще кое-что по мелочи. Чаще всего ему не удавалось найти ничего — люди лишь качали головой, показывая, что помощь его не требовалась. Но иногда, в редкие дни, ему удавалось найти хоть какую-нибудь работу, и тогда вечером он возвращался в свою землянку сильно уставшим, безумно чумазым, но абсолютно счастливым, неся за пазухой несколько корочек серого хлеба. Иногда возвращался вместе с отцом, на пару неся совместно заработанные крохи.
Часто он стучался в калитку и нашей ограды. Лизка к нему выходила, и отрицательно мотало головой — работников у нас и самих хватало. Пацан уходил от нас не солоно хлебавши, но на следующий день снова стучался и выпрашивал работы. И снова Лизка его гнала прочь. И так повторялось почти каждый божий день. Настойчивости парню было не занимать. Лишь те дни, когда они слегли всей семьей, парень к нам не приходил, что, собственно и заставило меня озаботится и подкинуть им кое-что из жратвы. А когда они более или менее пришли в себя, пацан снова постучал в калитку. Громко так, требовательно, так, как никогда до этого не стучал.
Лизка, хмыкнув, вытерла руки о передник и пошла снова отваживать мелкого работника. И я вышел следом.
Парень предстал пред нами в образе кощея. Сильно исхудалым, со впалыми щеками и глубокими, цветом Черного штормового моря, синяками под глазами. Увидев меня, пацан стянул с головы видавший виды картуз и глубоко поклонился, сложившись едва ли не пополам.
— Чего ломаешься? — с легким удивлением спросила его Лизка. — Работы все равно дать не могу.
