— Еще один, Василь Иваныч, — снова крикнул Данил и показал пальцем в сторону. Там, в море, метрах в тридцати от берега болталось еще одно тело. Живое или нет, пока было непонятно.

А тот офицер, который уже выбрался на землю и лежал обессиленный, от крика Данила вдруг встрепенулся, поднялся на колени и, что-то злобно затараторив, принялся расстегивать что-то у себя на животе. Но замерзшие пальцы не слушались хозяина, и японец все никак не мог совладать с неведомой застежкой. Отчего еще больше ругался, злился и бросал на нас бешенные взгляды. Отсюда мы не могли разглядеть, что же он там расстегивает.

— Да он же пьяный, сука! — понял вдруг Петро, что стоял рядом со мною.

А я все снимал и снимал. Этот японец целиком захватил объектив и поглотил мое внимание. Я припал к глазу камеры и сохранял для истории этого неизвестного офицера.

— А что он там делает, Василь Иваныч?

— Черт его знает, — ответил я, не отрываясь от камеры, — не видно. Может харакири хочет сделать?

— Чего хочет сделать?

— Живот себе распороть. Совершить ритуальное самоубийство.

— Зачем это ему? — удивились мои парни.

— Чтобы в позоре не жить, — пояснил я. — Таковы японские понятия о чести.

— А-а-а, — протянули парни и уже по-новому взглянули на копошащегося офицера. Казалось им даже стало жалко этого человека.

— Данька, — вдруг обратился Петро к своему другу, — ты бы его оттащил от воды подальше. Пьяный же, скотина, ни черта же не чувствует. Заболеет еще, да помрет. Да и ножик у него отбери, не стоит до греха доводить.

И Данил послушно кивнув, двинулся к щуплому японцу. И, наверное, огромный, бандитского вида Данил, с легкостью бы отобрал у копошащегося человека его холодное оружие, да только это человек все-таки совладал с невидимой нам застежкой, что-то вытащил и, громко выругавшись на своем языке, протянул в нашу сторону руку и… выстрелил.

Пуля просвистела где-то в стороне от нас. Петро и Данил среагировали мгновенно — упали на землю и откатились в разные стороны, ища укрытия за камнями. А вот я не сообразил. Какое-то наваждение на меня напало. Через объектив реальность чувствовалась чуть-чуть по-другому и на какую-то секунду я словно бы выпал в другой мир. А картинка в мозгу сложилась так, как будто бы я сейчас смотрел телевизор. Потому и остался сидеть за камерой и в некой эмоциональной прострации продолжал наводить объектив на японского офицера.

Прозвучал второй выстрел, за ним третий. Еще одна пуля пролетела где-то совсем уж высоко и неопасно, а вот третья пуля…. Та, да…, просвистела рядом со мною, и именно ее свист и вернул меня в реальность.

И я упал на гальку и, как учили в армии, отполз в сторону, туда, где лежали невысокие камни.

Японец выстрелил еще раз, целя в меня, и промахнулся.

У меня был пистолет, и я имел обыкновение всегда таскать его с собою. Но, как это обычно и бывает, только не в этот раз. Именно в эту ночь я по какой-то причине оставил висеть кожаную кобуру на спинке кровати. Поленился надевать и сейчас, хлопая себя по пустому боку, проклинал свое родное «авось».

У японца, похоже, был безотказный револьвер. Он, сделав еще пару выстрелов, и вхолостую щелкнув курком по стрелянному капсюлю, совершившему круг, вдруг отбросил оружие в сторону и поднялся на ноги. Схватил попавшийся под руки булыжник и с пьяным воплем кинулся на нас. Да только не смог сделать и десятка шагов, как оказался свален могучим ударом в челюсть. Это Данил постарался, поняв, что противника можно не опасаться, кинулся ему наперерез. И ударил щуплого офицера в скулу, да так, что тот мгновенно ушел в бессознательное состояние.

Я поднялся из-за камней. Данил нависал горой над обездвиженным телом, потирал ушибленный кулак и всматривался в бледное лицо лежащего. Гадал, надо ли нервному японцу добавить.

— Убил? — спросил я его.

— Нет, вроде дышит, холера.

Я подошел. Это был совсем молоденький и щуплый офицер. Из низших чинов, в японском флоте почти такое же бесправное существо, как и простой матрос. Лицо вытянутое, бледное, волосы коротким черным ежиком. На подбородке у него быстро наливалась огромная шишка.

— У тебя же пистолет есть, почему не стрелял? — спросил я Данила. Тот пожал плечами:

— Да как-то все быстро произошло, не успел достать. А потом он весь барабан отстрелял. Ну а когда он на вас с камнем побежал, я уж не думал. Вскочил и как вмазал ему. Честно, думал, что убил. Но нет, живуч оказался, японский гаденыш, — он носком сапога толкнул тело. А потом вдруг вспомнил: — Постойте, Василь Иваныч, а у вас же у самого есть пистолет. Вы-то почему не стреляли?

Я отмахнулся — не говорить же правду. А потом сказал:

— Ладно, вяжите ему руки, да домой к нам тащите. Завтра флотским отдадим. И поаккуратнее вы там с ним, не ровен час помрет от вашего усердия. А он, как-никак первый пленный у нас получается.

И мои парни аккуратно упаковали этого субчика. Перевернули на живот, заложили руки за спину и его же ремнем, выдернутым из брюк, скрутили. А потом Данил, слегка поднатужившись, взвалил бесчувственное тело на плечо и без особых усилий понес в тепло, туда, где свеженький военнопленный не мог окочуриться от холода.

Ранним утром, едва рассвело, я потребовал от моих парней, чтобы они подготовили мне мотоцикл с коляской. И пока они приводили технику в рабочее состояние, пока Лизка делала мне крепкий бодрящий кофе, я подошел к японцу, что до сих пор так и не пришел в сознание. Он лежал на полу, в углу дома, со связанными за спиной руками. Голова была повернута набок и из уголка рта сочилась тугая, смешанная с кровью слюна. А скула, в которую пришелся сокрушающий удар, опухла и приобрела синий оттенок.

Японец, похоже, просто уже спал. Храпел себе тихонько, иногда постанывал. И не смотря на неудобства, все-таки не просыпался. Да, и он до сих пор лежал в своем промокшем до нитки мундире. Мои парни с ним особо не церемонились — когда бросили его в угол, кинули лишь сверху овечью доху, да подсунули под голову какие-то тряпки.

Со двора зашел Петро:

— Готово, Василь Иваныч. Этого в коляску грузить?

— Сейчас, подожди. Дай кофе попью. А этого разбуди хотя бы для начала.

И Петро приняв команду, подошел к пленному, склонился и легонько ладошкой щелкнул по набухшей скуле. И в ту же секунду японец проснулся и завыл от боли. Присел на задницу, дернул руками, желая прикоснуться к полыхающей огнем челюсти и не смог. И только тогда он заозирался и в глазах появилось ужасающее понимание своего положения. Отчаянно дернулся еще раз, пытаясь освободиться от пут, но не смог. И тогда он просто сел, подобрав под себя ноги, а доху гордым движением плеча скинул со спины. И сверкнул на меня презрительным взглядом.

— Охае годзаимас! — с усмешкой поздоровался я с ним.

Он не ответил. Лишь кончиком языка облизал кристаллики морской соли на губах.

— Лиза, дай ему попить, — попросил я служанку. Японец сейчас очень сильно страдал от жажды. Тут его мучило и жесткое похмелье, и последствия от купания в морской воде.

Лизка послушно налила в железную кружку холодной воды и поднесла ее к губам пленного. Японец сначала не хотел пить, крутил головой, но звонкая затрещина от моей служанки и ее окрик, подействовали на него положительно. И он припал к кружке. Выдул ее за один присест, склонил голову перед Лизкой и отвернулся, показывая всем своим видом, что с презрением относится и ко мне, и ко всей этой ситуации. Японец оказался гордым сыном своих предков.

— Ладно, Петро, грузи его, — разрешил я и мой архар без особых церемоний поднял за шкирку щуплого пленника и потащил на выход. Ну а я не торопясь допил ароматный кофе и прикрыл на секунду глаза. Ночка выдалась насыщенной и поспать мне ни капли не удалось. Впрочем, как и всем остальным. Вон и Лизка вроде бы крутится на кухне и уже принялась за какую-то стряпню, а тоже рот не закрывает, зевает не переставая, да глаза натирает кулаками.