Я хмыкнул. Оно, конечно, определенный смысл в словах Мурзина был. Уж обо мне-то страна знала как о самом что ни на есть самом первом друге рабочего люда. На мои заводах не зверствуют, драконовских штрафов там нет, по болезни кое-что оплачивается и вообще…. Профсоюз опять же есть, карманный, правда, и лично мне подчиненный, но все же…. И об этих все достижениях я сам же в газетах и трубил, специально заказывал статьи в ведущих изданиях. Так что простые люди почти по всей стране обо мне знали, не зря же очередь в отделе кадров расписана на многие месяца вперед. И люди, стекаясь в Питер, первым делом шли пытать счастья на мои предприятия.

Так что, если революция пятого года каким-то образом и скинет Николая, то я в этой кутерьме буду иметь самые малые риски быть раздавленным. Трогать меня даже тем же большевикам будет не с руки — попробуй потом объясни людям, чем им не угодили Рыбалко с Козинцевым. Но все-таки риски имелись, и именно поэтому нам следовало усилить нашу пропагандистскую компанию.

И вот с этими мыслями я вернулся в строй. После разговора с Мурзиным я ушел с берега и пошел искать Пудовкина.

Журналист нашелся у себя в редакции. Он сидел за столом и меланхолично перебирал фотокарточки. Заметив меня, он подскочил со стула и радостно приветствовал:

— О-о, Василий Иванович, дорогой! Как же я рад вас видеть!

— Здравствуй, Алексей Захарыч. Как дела твои?

— Дела наши ни шатко, ни валко. Жрать есть что и ладно.

— А как ваша типография?

— А как попал снаряд в нашу типографию, так и стоит с этого дня без работы. Отремонтировать никак не можем. А что?

— Да так, просто к слову. Я тут к тебе вот по какому делу пришел….

— Ну-ну? — с готовностью откликнулся журналист, предвкушая заработок.

— Мне нужны будут все фотографии, где запечатлен я, мои люди и все наши дела. Чайка, минометы, гранаты и прочее то, что я внедрил. Строительство на Высокой обязательно нужно…. У тебя же есть все это?

— Конечно есть, — несколько удивленно ответил он. — И, если подумать, то таких снимков наберется довольно много. Только я не понимаю, зачем вам это? Что вам с них? Для памяти?

— Нет, Захарыч, для дела.

— Для Марии Федоровны? — со знанием дела снова вопросил Пудовкин.

— Это не особо важно. Так что? Можно их у тебя выкупить?

— Конечно можно. Только я не пойму никак, зачем вам столько?

— Надо. За каждую фотокарточку заплачу полную стоимость. И меня интересует все то, к чему я приложил руку или хоть как-то был с этим связан. Вот даже мое путешествие в Чифу…, у тебя же есть снимки, как мы разгружали корабли с продовольствием?

— Есть и такие и довольно много. И если вам нужен каждый снимок, то разоритесь вы, Василий Иванович. Денег у вас не хватит.

— Хватит. Ты, главное, продай их мне. А еще лучше негативы продай.

— Э-э, нет! Негативы я ни за что не продам. Фотокарточки, пожалуйста, отпечатаю вам сколько угодно, а вот негативы нет! В них вся моя никчемная жизнь. Весь смысл моей жизни.

— Ладно, не важно. Меня устроят и простые снимки. Ну, так что, когда ты их мне подберешь? Сколько тебе надо времени?

Он задумался. Приложил указательный палец к виску, воздел глаза к потолку. Потом выдал:

— Тут такое дело…. В общем, Василий Иванович, снимки-то надо распечатывать, а химикатов у нас не так чтобы и много. Кое-что я вам смогу сделать….

— Я заплачу полную стоимость, — вставил я слово, чувствуя как Пудовкин набивает цену. Но оказалось дело было совсем не в этом.

— В этом-то я не сомневаюсь. Да только не могу я на вас спустить все реактивы, новые взять-то неоткуда. А они мне еще для будущего понадобятся. Ну…, вы понимаете, да? Ну, когда Куропаткин придет нас освобождать мне нужно будет его фотографировать, а пленку проявлять. Так что, сами понимаете….

— Да, понимаю. Но все же я бы хотел получить то, что возможно.

— Нет никаких проблем, Василий Иванович. Давайте сделаем так. Я вам сейчас принесу все что я имею, вы из них отберете себе необходимое. А остальное, чего не будет, мы с вами просмотрим на негативах. И те, что вас заинтересуют, я для вас отпечатаю. Так годится?

Так годилось. Пудовкин спустя пятнадцать минут вывалил на стол передо мною два или три десятка альбомов и я, потерев ладони, принялся за работу. По очереди брал объемные книги и, пролистывая, выдергивал нужные мне фотоснимки. Пудовкин в блокнот списывал номер фотоснимка с той целью, чтобы потом его восполнить. Вскоре я набрал себе кипу из трех сотен карточек, что как-то касались либо лично меня, либо чего-то того, к чему я приложил руку. Среди снимков я вдруг увидел позирующего солдата, на груди которого висела бронепластина усеянная сплошь вмятинами. Я, прищурившись, насчитал семь ударов, которые пластина смогла выдержать. Удивленно показав журналисту на снимок, я спросил:

— Это ж когда было сделано?

— После третьего штурма. На втором форте. Это самый показательный случай, я его потому и снял.

— Семь попаданий! Ну, надо же. А парень-то счастливчик.

Пудовкин усмехнулся:

— Не совсем. Это третий обладатель, остальные двое погибли.

— Да?

— Одного в голову убили, другой ранен в руку серьезно. Ее вроде бы даже отрезали наши эскулапы.

— Но семь попаданий! Удивительно же.

— Это да, — согласился со мною журналист. — Так, если посудить, могло бы семь человек погибнуть, а так всего один. Мне это тоже показалось интересным, потому я его и сфотографировал. Да и солдатик сам по себе герой. Его командир говорил, что когда в штыковую ходили, то этот солдат троих собственноручно заколол.

— А он сейчас жив?

— Кто же знает? Я с тех пор на второй форт более не поднимался.

— А почему?

— Да как-то все не руки было. Да и лень, если честно, туда на своих двоих переться. Там уж и смотреть не на что, одни развалины. После последнего штурма японцы так камня на камне не оставили. Да и воняет там жутко, а я этого не люблю.

Вонь разлагающихся тел окружала нашу крепость практически со всех сторон. Вроде бы и конец зимы, начало весны и холодно, трупы коченеют и не разлагаются, а все равно запах вокруг вершин, где происходили бои, стоял такой, что сводил с ума всех людей. Мелкие фрагменты тел, кровь, обильно пролитая на камни, на теплом солнце днями оттаивали и начинали смердеть. Потому-то и я туда в последние времена предпочитал не соваться, а отсиживался все более на берегу моря, там, где всегда был чистый и свежий воздух. Да и в сам город я лишний раз старался не выбираться — там под завалами оказалось достаточно изуродованных тел, которые временами по вечерам теплых дней источали тошнотворные сладковатые запахи гниения.

Пудовкину я заплатил все до копейки. В тот же вечер засел с ним в пустой кафешантанке, где нас скудно угостили блюдами из рыбных консервов и поставили на стол явно поддельную водку. Журналист рискнул хлебнуть из бутылки стопарик и, сморщившись от омерзения, констатировал:

— Денатурат разливают. Сволочи, травят людей.

Я, конечно, подобного и пробовать не стал. Достал из кармана всегда полную флягу и угостил друга. И тот, словно соскучившись по хорошей выпивке, почти полностью ее осушил.

Две изможденные барышни вытанцовывали на сцене под патефонную пластинку, выкидывали тощие ноги, задирали над головой пышные юбки и жадно смотрели на скудный стол. Пудовкин, согретый алкоголем, разомлел и, лениво ковыряясь вилкой в кусках потерявшей свой товарный вид рыбе, подозвал пальцем одну из девушек. Та немедленно соскочила со сцены и, изображая игривое настроение, приблизилась:

— Что-то вы, Алексей Захарович, давненько к нам не заглядывали. Мы уже подумали, что с вами что-то случилось.

Вместо слов Пудовкин пододвинул в ее сторону тарелку и просто приказал:

— Ешь.

Девица голодно сглотнула. Покосилась на свою товарку, которая изображая благородное безразличие, старалась не смотреть на блюдо, и присела за стол. Пудовкин вложил ей в руку вилку и снова приказал: