— Так реквизировать надо все, а то чего это мы постимся уже с самого лета, а батюшка наш разговляется каждый вечер? У него там, поди, добра полным-полно, на целый полк.

— Реквизируешь ты у него, держи карман шире. К нему сегодня приглашены Их Высокоблагородия.

— Жрать поди будут в три горла?

— Разговляться, — поправил друга офицер. — Сочиво, говорят, попадья знатное приготовила, меда и орехов не пожалела.

— Как же, будут они тебе сочиво есть. Попадья помимо этого еще целого порося зажарила.

— Так где ж она его взяла-то? К японцам что ли сбегала?

— А хоть бы и так, что с того? А еще ящик французского шампанского приготовила.

— Так ты-то откуда это знаешь?

— А я сам это шампанское ей в дом и доставлял. И порося того нюхал. Пахнет, свинюшка просто божественно, слюнями им весь дом закапал. Но ни кусочка мне не дали, сказали «благослови тебя бог» и отправили вон.

— Неужто и рубля не дали?

— Говорю же — нет.

Я молча слушал говорунов, краем глаза следил за амвоном. Там поп с необъятным пузом нараспев зачитывал из святого писания, изредка чертыхаясь. Служба была утомительной. В тесную церковку набилось масса народу и довольно скоро внутри стало нечем дышать. Горящие свечи лишь усугубляли, забирая драгоценный кислород. У многих людей лбы покрылись испаринами, кто-то, не смотря на значимость службы, стал протискиваться в сторону выхода, не в силах терпеть невозможную духоту. Хуже всех приходилось стоящему на возвышении попу. Даже с моего места было прекрасно видно, как по его лбу, по щекам и шее текут крупные капли пота, а сам он, утираясь, силился читать четко и громко. Но всякий раз сбивался, тихо ругался, и снова брался за лямку возложенного на него бремени.

Я достоял до конца. С толпой вышел на свежий морозный воздух и с облегчением вздохнул. Опять со мною рядом оказались те разговорчивые офицеры:

— Ну, что, Роман Семеныч, не пойти ли нам в какую-нибудь кафешантанку?

— Опять к гулящим бабам? Отчего же нет. Конечно, пойдемте.

— Бутылку водки со мною деньгой разделите?

— С превеликим удовольствием. Только в праздник можно бы и вина пригубить, хотя бы для приличия.

— А вот там и спросим, осталось ли у них что.

И они ушли, унося с собою праздничное настроение. Рождество на носу как-никак, святой праздник, а значит можно дать себе небольшое послабление.

Я тоже ушел домой. По приходу с удивлением увидел на пороге гостей. Совершенно разных и незнакомых мне людей основной массой гражданской наружности. Они меня увидели, стали поздравлять. И от меня получили поздравления, но им, видимо, не этого требовалось. Они стояли у калитки, провозглашали хвалебные речи и казалось чего-то ждали. Кое-как я просочился мимо них и спросил у Лизки:

— Чего они здесь толпятся? Чего им надо?

— Известно чего, — хмыкнула она, — угощения ждут.

— С чегой-то?

— Так колядовать можно уже. Вот, пришли к вам попрошайки. Я их пыталась прогнать, да только они как тараканы возвращаются.

— И значит, они без отдарков не уйдут?

— Эти точно не уйдут. До вечера будут перед вашими окнами ходить, требовать угощения.

Я недовольно мотнул головой и глянул в окно. А там, на улице топталось человек двадцать народу и высматривали мою физиономию.

— А колядовать можно две недели к ряду…, - подумал я вслух. И Лизка продолжила:

— Да, а завтра другие придут, а послезавтра другие…. Если этих не прогоните, то разоритесь вы, Василий Иванович.

— А разве можно вот так взять и прогнать?

Вопрос был риторический. Сейчас, я чувствую, попрошайки пошли по всем более или менее значимым чинам и практически все они были обязаны скинуть им часть продовольствия. Я, конечно, все понимаю, традиции и все такое, но нельзя же быть настолько наглым. Хотя, если бы не голод среди гражданских, думаю, такого массового попрошайства не случилось.

— Мурзин здесь?

— Нет, сбежал куда-то. И ваши солдатики тоже. Черт знает где их носит.

— Ладно, как придет скажешь мне.

— Хорошо. А с попрошайками что делать? Гнать?

— Не надо. Этим отдаримся. Иди-ка, открой кладовку, я им по банке консервов дам.

— Не надо, Василий Иванович, только хуже сделаете. Узнают, что вы такой добренький — толпой сюда прибегут, не откупитесь. А не дадите следующим, скажут, что вы кровопийца и жлоб. Они доброе не помнят, всем расскажут, как вы пожадничали. И до конца войны вы будете у них самым последним жмотом и душегубом.

— Я знаю, Лиз.

— Ну, так пускай убираются восвояси. Петро с Данилом придут они их прогонят.

— Делай, как я говорю, Лиза. Раздай им по банке консервов и скажи, что это был единственный раз когда я им что-то подарил. Тот, кто придет завтра и следующими днями ничего не получат.

Она покорно вздохнула, но ни слова против мне не сказала. Раздала страждущим по банке рыбных консервов и те ушли довольные. А позже, когда пришел Мурзин, я вызнал через него какая квартира в Новом Городе пустовала и тем же вечером туда переехал. По сути — сбежал от проблем. И я отчетливо это понимал.

На следующий день и через день и на третий ко мне на дачу, что находилась на побережье моря, приходили люди. Ходили возле окон, высматривали мою физиономию. Прикрываясь колядками требовали продуктов, но оставшиеся там жить мужики довольно в грубой форме отвадили их. Мурзин ближе к ночи даже взялся за какое-то дубье и погнал людей прочь от дома. И вроде бы отвадил, огрев кого-то крепко по холке, но на следующий день люди опять пришли и опять Егорыч гонял их по улице палкой и крепким матом. Он, так же как и Лизка, так же как и мои архары придерживался здравого мнения, что прикармливать никого не стоит.

На дачу я вернулся на пятый день, где и встретил Новый, тысяча девятьсот пятый год. Год нового этапа в жизни страны. В полночь по традиции стрельнул шампанским и подарил своим людям по небольшому подарку. Поставить во дворе елку мы не смогли, ее просто неоткуда было взять, так что мы удовлетворились лишь праздничным столом под звуки артиллерийской канонады. Японцы, таким образом, решили нас поздравить. Ровно в двенадцать ночи включили свои бабахалки и не выключали их потом на протяжении пяти суток. Без конца обстреливали наши позиции, готовясь к новому штурму. Потом сделали небольшой перерыв на пару дней и снова включили, с ожесточением уничтожая остатки второго форта.

Четвертый, решающий штурм состоялся одиннадцатого января по старому стилю. Едва лишь рассвело, как их пушки словно озверелые мастодонты набросились на высоту, терзая кирпичную кладку, обрушая своды, кроша бетон в пыль. Над фортом нависла непроницаемая серая шапка дыма и мелкого крошева камня. Неожиданно в полдень теплого дня обстрел закончился, и следом раздались нечленораздельные вопли, соединенные в нестройные хор и частая сухая ружейная трескотня. Японец полез на склон.

Все свои силы генерал Ноги бросил на штурм именно второго форта. Про Высокую он и думать забыл, поняв, что взять ее не сможет. Но нашим от подобного решения были лишь одни плюсы. Сообразив, что все свои силы японец сосредоточил напротив второго форта и наши стали там собираться. Часть пехоты со второстепенных участков была снята и переброшена на опасное направление, и почти все минометы, что малые, что крупные так же перевезли поближе к месту боевых действий. И едва встав на позициях, они стали крыть карабкающегося по склонам противника со смертоносной эффективностью.

Семь дней длился штурм. Семь дней Ноги кидал своих людей под пули, гранаты и мины, и все семь дней он не мог занять уже почти разрушенный форт. Часто японец закарабкивался на вершину, залегал в развалинах форта, полагая, что находится в мертвой зоне, но его накрывали минометами, выбивая, а затем добивая штыками. Взаимодействие командования на таком уровне в эти дни оказалось отлажено просто до совершенства. И немалую роль в этом сыграли мои полевые телефоны. Едва лейтенант от инфантерии понимал, что у него под носом происходит накопление сил противника, как он вызывал минометчиков и просил закинуть с десяток мин по такой-то точке. И через минуты в указанном месте распухали адские бутоны, поднимая в воздух камень, пыль и части человеческих тел. И именно за это наши минометчики оказались столь любимы простыми солдатами.