— Джон, вы не представляете, как я рада, что вы тут со мной.

Он улыбнулся. Мягко погладил мои пальцы — шел снег, а мы были без перчаток, но я почему-то не чувствовала легких укусов мороза.

— И я рад, — искренне ответил Джон, и его слова были похожи на морскую волну, которая накатила, смяла, сбила с ног.

«Я влюбилась? — подумала я. — Я влюбилась, как дурочка, в человека, которого не имею права любить».

От этой мысли было одновременно очень хорошо и очень горько. Мы шли по столичному проспекту сквозь снег, кругом был огромный, бесконечно прекрасный и счастливый город, а я не знала, чего хочу больше: умереть прямо сейчас или идти вот так вечно. Джон улыбался каким-то своим мыслям и неожиданно сказал:

— Давай не будем нарушать нашу традицию. Свернем-ка вот здесь.

Несколько шагов — и мы оказались в тихом проулке. Столичный шум отступил, смазался, остался где-то за спиной. Мощеная булыжником улочка утекала куда-то вниз, дверь в погребок была приоткрыта и три черные кошки на вывеске шевельнулись и мурлыкнули, словно приглашали войти.

— Добро пожаловать! — сказал Джон, пропуская меня вперед. — Здесь лучший кофе в столице, можешь мне поверить.

Погребок был маленьким, всего на четыре столика. Три были заняты — Джон провел меня к последнему, в углу, помог снять пальто, и я вдруг с искренним ужасом подумала, что это похоже на свидание. На свиданиях ведь ходят в такие вот погребки, пьют кофе, болтают о пустяках…

Я неожиданно поняла, что все это время наши посиделки на кухне как раз и были свиданиями. Мне сделалось жутко — так, что я едва не шарахнулась от девушки в синем платье и белом фартуке, которая подала нам кофе и пирожные. Джон добавил себе еще сахара, сделал глоток и предложил:

— Не стесняйся.

Легко сказать! Я осторожно запустила ложечку в плотное шоколадное тело пирожного — оно так и таяло во рту, если в столице так готовят в каком-то погребке, то я вылечу с конкурса после первого же этапа.

— А вдруг дальше первого этапа дело не пойдет? — глухо спросила я. — Вдруг я должна сделать то, чего от меня ждет его высочество Дастин, вот так, сразу?

Не стоило спрашивать, что со мной будет потом. Меня казнят за убийство короля и принца — злобная некромантская тварь, что с нее взять? И с Джоном тоже не будут церемониться: он знал, кто я такая, но вместо того, чтобы посадить в подземелье на веки вечные, приволок в столицу… А Винтеркорн, верный исполнитель чужой воли, останется в белом. Новому королю нужны такие вот преданные слуги — мало ли кого еще понадобится сжить со свету?

— Не так сразу, — ответил Джон. — От тебя будут ждать того, что ты усыпишь чужую бдительность. Начнешь действовать в самый неожиданный момент, когда все успеют расслабиться и станут просто наслаждаться едой, не думая, что кто-то способен нанести удар.

Маленький хрустальный флакон возник в его пальцах будто бы ниоткуда. Джон показал его мне, спрятал в карман и продолжал:

— Вообще я уже написал его величеству. Высказал все свои подозрения, и он одобрил мой план. Перед началом конкурса они выпьют это зелье и будут в безопасности.

Мне сделалось так легко, словно я превратилась в бумажный фонарик, который подхватил ветер. Джон все продумал, он знает, что делать, он не позволит причинить какое-то зло ни мне, ни королю с принцем!

— И что же делать? — спросила я.

— Тебе — просто готовить. Например, чинский острый суп, — улыбка Джона сделалась острой и веселой, я готова была вечно смотреть, как он улыбается. Я привыкла к нему и от мысли, что скоро мы можем пойти совсем другими дорогами, становилось так жутко, что сводило живот. Конкурс закончится, мы вернемся в академию, я продолжу работать на кухне, но…

Но мы больше не будем пить кофе по вечерам. Потому что между нами не может быть никаких чувств — и лучше оборвать все, что успело зародиться, пока не окрепло. Джон улыбнулся, снова погладил меня по руке, и я почувствовала, как все во мне наполняется солнцем и теплом.

— Майя, не стоит так дрожать. Ты не одна.

— Знаю, — кивнула я, моля о том, чтобы он не убирал руку. Чтобы это прикосновение не разрывалось — я сейчас чувствовала себя самой несчастной и самой счастливой.

— Если все пройдет так, как надо, то тебя наградят, — продолжал Джон. — Орден за заслуги перед отечеством, деньги… Хочешь потом открыть свое кафе в Веренбурге?

— Хочу, — выпалила я. — А вы будете приходить?

Это все меняло. Мы с Джоном больше не будем ректором и подчиненной, мы станем просто людьми, которые могут быть вместе. Хотя бы по вечерам с чашкой кофе и пирожными — сядем за столиком, не переживая, что кто-то нас заметит и начнет сплетничать.

Это все меняло.

— Обязательно, — кивнул Джон. — Остались сущие пустяки. Выжить.

— Выжить, да. А потом… — пирожное так и лежало на блюдце, разломанное на кусочки, а у меня в груди поднимался огонь. — А потом все будет хорошо. И мы тоже будем.

Я боялась, что это прозвучит как признание в любви, на которую я не имела права. Джон допил свой кофе, положил на стол несколько купюр и, поднявшись, произнес:

— Пойдем. Покажу тебе еще кое-что.

Идти было недалеко. Мы миновали несколько тихих улиц с дремлющими домами, и дорога вывела нас к открытым воротам небольшого парка. Здесь было не по-столичному спокойно. Снег шел все гуще, укрывая землю мягким одеялом, темные деревья надевали белые шубы, и у каждой статуи, что замерла вдоль аллеи, теперь была пушистая шапка. В парке почти никого не было — нам встретился лишь полицейский, который стоял на посту возле одного из фонарей и, не скрываясь, согревался стаканчиком глинтвейна.

Вечер был сказочным. Мне вдруг подумалось, что все это не наяву — мы провалились в сон и сейчас бредем его таинственными тропами. Обычно бледное лицо Джона разрумянилось, он неожиданно сделался совсем молодым, почти моим ровесником, и его улыбка была настолько светлой, что мне хотелось улыбаться ему в ответ. Все еще было впереди — и мы могли получить все, о чем только осмелимся мечтать.

Аллея вывела нас к черной глади пруда, в которой размазывалось золото фонарей. Я невольно заметила, что метель здесь совсем другая, не такая, как возле деревьев — ветер подхватывал снег, завивал его кольцами и лентами, швырял то вверх, то вниз, и мне неожиданно послышалась мелодия — легкая, едва уловимая.

— Что это? — спросила я шепотом. К нам шло чудо, и его нельзя было спугнуть громким голосом или неосторожным движением. Джон указал на воду и откликнулся:

— Смотри.

Снежные потоки вдруг сплелись в огромного лебедя — всплеснули крыльями, склонились над водой, словно приглашая невидимую даму к танцу. А вот и она — из метельной тьмы выплыла лебедушка, рассыпалась снежинками и снова собралась в единое целое, поплыла к лебедю, ответила поклоном на поклон. Они закружились вместе, переплетаясь длинными шеями, поднимая и опуская крылья, рассыпая по воде серебряные звезды. Музыка сделалась громче — казалось, она идет откуда-то из глубины моего сердца. Я замерла, не в силах отвести взгляда от лебедей, превратившись в ребенка возле новогодней елки, который смотрит на сказку, что раскрывается перед ним во всей своей нежности и великолепии, и верит, что теперь вся его жизнь будет такой же сказочной.

— Что это? — повторила я.

— Снежные лебеди, — ответил Джон. — Они всегда появляются здесь в метельные вечера. Даже странно, что сегодня никто не пришел на них посмотреть.

«Не странно, — подумала я. — Никто не пришел, потому что это наши лебеди. Они прилетели сюда для нас».

— У нас ведь все получится, правда? — спросила я. Лебеди тихо-тихо плыли среди метели, отражаясь в воде серебряными росчерками. Джон кивнул. Его рука, державшая мою руку, была твердой и теплой — вот бы никогда ее не выпускать. Я думала об этом с нежностью и тоской, по-прежнему пытаясь осадить себя, запретить поддаваться чувству, которое расцветало в душе белым снежным цветком.

— Конечно. Я в этом не сомневаюсь. Нам просто надо поймать их с поличным, вот и все, — уверенно откликнулся Джон. Лебеди захлопали крыльями, поднялись в небо, и порыв ветра развеял их над парком. Тихая сказка первого по-настоящему зимнего вечера подошла к концу.