А другой — Л. — был простым начальником отряда, то есть воспитателем, которому полагалось находить к каждой заблудшей в социальных сумерках женской душе свой подход. Но у Л. было другое пристрастие. Он носил в кармане ножницы и отрезал у зэчек лишние карманы, чрезмерно большие или, наоборот, слишком короткие воротники. А укороченные или удлиненные юбки разрезал сверху донизу, и наказанным таким образом женщинам приходилось идти до своего барака под хохот граждан начальников, держа юбку двумя руками.

Однажды утром администрация начала так называемую «профилактическую работу». На территорию жилой зоны въехало несколько грузовых машин. Надзиратели вместе с солдатами стали потрошить тумбочки, бросая в машины все недозволенное. Вышитые пододеяльники (нельзя с вышивкой!), теплые кофты, связанные из рейтузов (трудно без них на карагандинских пронизывающих ветрах, все равно — не положено!), сверхнормативные гамаши (дозволена только одна пара на два года), лишние платья (ничего от вольных платьев в них не было, просто женщины, которые сидели годами, имели их больше, чем положено, — нельзя!).

Как явствует из приговора, основная вина Косачевой заключалась в том, что она, возмущенная «профилактической работой», через пролом в заборе проникла в промышленную зону, рассказала женщинам, что делают с их вещами, и тем самым спровоцировала волнения.

Толпа женщин — числом около тысячи — собралась возле ворот и стала их раскачивать. Цепи не выдержали напора. И толпа растеклась по баракам. Каждая женщина хотела увидеть, что у нее изъяли. (Замечу попутно, что каких-либо недозволенных предметов, вещей и прочего женщины не держали и не могли держать, зная, что обыск, то есть шмон, может начаться в любую минуту.) Каждая увидела, что изъяли даже то, что можно было не изымать. И тогда ручейки снова слились в клокочущую толпу.

Недавно назначенный начальник колонии вышел навстречу толпе. Это говорит о его личном мужестве. Но также и о том, что толпа не теряла над собой контроля. Может быть, гражданин начальник выслушал не совсем ласковые речи, но его никто пальцем не тронул. И это понятно: никому неохота распрощаться с надеждами на условно-досрочное освобождение, получить новый срок и отсиживать его, как говорится, до звонка.

Начальник, надо думать, отлично это понимал.

И, судя по его последующим действиям, не только не видел ничего угрожающего, но и решил, что толпу можно обуздать. Не утихомирить, не убедить, а именно обуздать. И начал раздавать наказания штрафным изолятором (по 15 суток) тем женщинам, которые были в передних рядах.

Все, наверное, обошлось бы обыкновенным бабьим ором, но Рэкс испугался толпы. Многие офицеры стояли перед толпой и никого не трогали. Но как только Рэкс побежал, сработал, видимо, инстинкт преследования. Гражданки в белых косынках бросились за ним.

Его не догнали. Он выскочил за зону. Но толпа уже была раскалена. Кто-то бросил клич пойти и освободить только что посаженных в штрафной изолятор. Нет, клич бросила не Носачева и не Самойлова. Даже в тексте приговора нет прямых указаний на то, что именно они направили толпу осужденных на штрафной изолятор, что именно они требовали у надзирателей ключи, что именно им были отданы ключи и что именно они освободили штрафников.

— Заключенных и администрацию столкнул взаимный страх, — объясняла мне Носачева. — Администрация боялась, что сейчас начнется погром. А мы боялись (и нам этим прямо пригрозили), что сейчас в зону въедут пожарные машины и войдут солдаты с дубинками.

Напрасно искал я в тексте приговора слова о том, что кого-то убили, покалечили, кому-то нанесли тяжкие телесные повреждения. Ничего такого не произошло, и это убедительно говорит о том, что толпа донельзя возмущенных женщин не проявила слепого насилия. Напротив, когда группа женщин ограбила лагерный ларек, другие осужденные тут же это пресекли и передали (слыханное ли дело!) тех, кто ограбил ларек, в руки администрации.

В приговоре говорится, что Носачева вместе с Самойловой и другими пятью женщинами якобы сломали решетки ПКТ и ШИЗО. Любому человеку, даже ни разу не видевшему эти решетки, должно быть ясно, что их невозможно сломать и десятку тяжелоатлетов. Да, не исключено, что именно они, Носачева и Самойлова, были среди тех, кто разбил окна в ШИЗО, кто порвал одежду на начальнике отряда Л., кто бросал в офицеров камни. Но кто был свидетелем на суде? Прежде всего те, чьи действия вызвали волнения!

Отметим — это важно. Ни Носачева, ни ее подруга Таня Самойлова не были самыми активными участницами беспорядков. Но было в них нечто такое, что существенно выделяло их среди активных. Если те просто не любили людей в погонах МВД, то Носачева и Самойлова люто их ненавидели. И мы уже знаем, что у них было для такой ненависти достаточно оснований.

Разумеется, в приговоре суда ни о Рэксе, ни о любителе разрезать женские юбки не было ни слова.

А действия Носачевой и Самойловой объяснялись однозначно — стремлением во что бы то ни стало уйти из этой колонии. С дополнительным лагерным сроком?! Какой же была для них жизнь в этой колонии, что они готовы были на такую «перемену судьбы»?

Но судьи не утруждали себя подобными размышлениями. В действиях подсудимых они видели то, что привыкли видеть, — злостное противодействие администрации. Недопустимое ни по каким причинам. Неоправданное ни при каких условиях. По давно установившейся логике, осужденный обязан беспрекословно подчиняться любым требованиям администрации и не имеет права ни на какой протест. Ни на индивидуальный, ни тем более — на коллективный.

Я показал приговор заместителю начальника областного управления МВД по оперативно-режимной работе.

— По существу, осудили тех, кто пришел из другой колонии, — сказал он. — Это бросается в глаза. И это можно понять. Ведь за подобные волнения с нас, работников МВД, тоже спрашивают. Поэтому легче оправдаться тем, что беспорядки спровоцировали новенькие, «не наши».

Я показал приговор генерал-майору МВД, начальнику одного из управлений. «Тут все однозначно, — сказал он твердо, — это преступление породила сама администрация. Иные считают, что осужденные лишены всех человеческих прав. Что хочу, то и ворочу. Недовольство накапливалось. И вот — взрыв».

Я задал Люде вопрос, который не давал мне покоя.

— Почему ты заявила, что была активной участницей беспорядков?

— Меня и прокурор об этом спрашивал, — грустно улыбнулась Люда. — Неужели, говорил, тебе не хочется освободиться? А мне было все-равно. Мне было плохо в Коксуне. Эти отметки на вахте через каждые два часа. Эти ножницы Л. Мат Рэкса. Мне казалось: пусть где-нибудь будет еще хуже, но надо уйти. А уйти можно было, только получив еще один срок, Дура была ужасная! Опомнилась, поняла, что произошло, только после суда. Этот семилетний срок просто раздавил меня. Помню, сидела в карцере следственного изолятора. А там прорвало канализацию. Запахи ужасные. Холод. Стояла зима. Я объявила голодовку. Помню, надзорка глянет в глазок, откроет кормушку и процедит: «Да подыхай ты тут, сука!» Я достала из гольфа кусочек зеркала, посмотрела еще раз, во что превратилась, и вскрыла себе вены сразу на обеих руках. Я не хотела больше жить.

Люда закатала рукава рубашки и показала мне страшные шрамы.

— Сколько же было наложено швов?

— Шесть внешних и четыре внутренних — на одной руке. На другой — три внешних и пять внутренних. Дело в том, что, когда мне наложили швы, я снова сорвала их. Я говорю серьезно — мне не хотелось жить.

Потом ей снова наложили швы и… оставили в том же вонючем, холодном, грязном карцере. Даже привыкшие, казалось бы, ко всему тюремные врачи настаивали «поднять девочку в тюремную больницу», но оперуполномоченные и надзирательницы были против. Люду оставили в карцере, исходя из обычного в подобных случаях соображения: пойдешь на уступку одной — этим воспользуются другие. Нет, никаких послаблений!

Ее руки опухли и почернели, но оперуполномоченные стояли на своем. Тогда Самойлова тоже объявила голодовку. И все другие обитатели следственного изолятора начали барабанить в двери. По существу, назревал бунт. Только тогда оперуполномоченные были вынуждены дать разрешение на перевод Носачевой в общую камеру. Там она, прочту я в одном из документов, подшитых в ее лагерном деле, выпила 40–50 граммов медного купороса. Спасти ее удалось только чудом…