— Мой друг и его компания… они казались мне сильными людьми, — продолжала Люда. — Для них все было возможно. Не хамы, воспитанные, культурные. Не знаю, как сейчас, а тогда наша молодежная среда стремилась жить в свое удовольствие. Ну а у «авторитетов» было самое главное для такой жизни — деньги, много денег. Подарки дорогие, прогулки на машине по вечернему Ташкенту, рестораны. Там моего друга знали и уважали. Он предлагал мне выйти за него замуж, но я боялась родителей. Они бы меня не поняли.

Потом я устала от его любви, развлечений и ничего больше не хотела. Он это почувствовал и предложил уколоться. Я согласилась. Ну и пошло-поехало. Когда он понял, что натворил, было уже поздно.

Потом его посадили за кражу…

Однажды у меня началась «ломка». Меня всю выкручивало. Родители не знали, что со мной делать. Куда они только не возили меня в ту ночь! Даже в роддом — заподозрили! Я кричала, плакала, просила отца помочь мне, но чем, я так и не могла сказать. Помню, отец спросил: «Может, ты сама знаешь, что тебе нужно?» Я так и не решилась сказать.

Денег дома я не брала, чувствовала, что все поймут. Торговать собой не могла, потому что очень противная в этом отношении. Решилась украсть, и вот результат!

Понимаете, без ханки я уже не могла жить. Один грамм стоил от тридцати до шестидесяти рублей. Кололась я ежедневно. Вот и считайте, сколько нужно было денег. Родители у меня зарабатывали неплохо. Отец — геолог, мать — бухгалтер. В основном брала деньги у них. Потом возникло привыкание к одной дозе. Нужно было увеличивать. Нет, я ни на кого не хочу сваливать. Я шла ко всему, что случилось, сама. И свою роль играла всласть. Роль девахи, которой море по колено.

Я еще не попала в колонию, но из рассказов «авторитетов» и женщин, которые там бывали, уже знала правила поведения в неволе. И самое главное правило: нельзя спускать никому! Ни другой зэчке, ни начальнику. Если унижают, нужно ответить. Мне внушали: если попадешь туда, живи по законам, по которым живут зэки, а не по тем законам, которые диктует администрация. Только тогда тебя будут уважать…

— А говорят, что забота о сохранении своего престижа, своего статуса свойственна только осужденным мужчинам.

— Не знаю, кто вам это сказал. Но это не так. Любому человеку далеко не все равно, что о нем думают другие.

Итак, ее посадили за кражу, которую она совершила из-за пристрастия к наркотикам, и отправили в женскую колонию в Ташауз (Туркменская ССР), где та же самая ханка открыто продавалась в зоне барыгами — лагерными спекулянтагии.

«Там, на зоне, ханку можно было купить гораздо проще, чем на воле. Там все продавалось и покупалось. За деньги в эту колонию можно было завести слона…»

В этой обстановке Люда Носачева должна была исправиться. На это суд дал ей четыре года.

Вскоре в колонию прибыл из Иркутска большой этап. 300 новеньких готовились к тому, что местные будут гнуть их в дугу. Местные готовились к тому, чтобы не дать большой партии вновь прибывших установить свою власть. Не знаю, хотела ли Носачева отличиться или это произошло случайно, только она первая подралась с иркутянкой Люсей. А потом женщины пошли друг на друга стенка на стенку. Администрация отлично знала, что может произойти после прибытия крупного этапа, но ничего не сделала, чтобы предотвратить столкновение. Работники Ташаузской колонии предпочли обвинить во всем заключенных. Носачева, ее подруга Таня Самойлова и еще несколько женщин были отданы под суд. Всем им добавили разные сроки, Носачевой — три с половиной года, хотя драка обошлась без жертв. Судья вынес приговор и удалился из колонии. А осужденные переносили всю свою обиду, ненависть, отчаяние на тех, кто вез их в другую колонию, ко всем «ментам».

— Мне и Самойловой, — продолжала Носачева, — поставили на деле красную полосу. Ну, якобы мы опасные рецидивистки. И повезли на Ташкентскую пересылку. А во время этапа знаете, что происходит? То, что конвой материт ни за что ни про что, — это ладно. Могут под зад сапогом дать. В туалет идешь — солдат с тобой. Дверь рвет на себя — заглядывает, что ты там делаешь. Предложения всякие… Начинаешь грубить — в ответ… Могут на оправку сутки не выводить!..

В Ташкентской пересыльной тюрьме их поместили в камеру, где вместо положенных шести заключенных было шестьдесят! Все курили. Нечем было дышать. Но-сачева и Самойлова начали стучать в двери и требовать, чтобы открыли наглухо задраенное окно. Им прыснули «черемухой» прямо в лицо.

— Я никогда ничего подобного не испытывала. «Черемуха» — это ужасно. Слезы текут ручьем. Глаза ломит. Кажется, что слепнешь и никогда больше не будешь видеть. Но надзоркам этого было мало. Они придумали самое страшное.

Всех других вывели на прогулку. А меня — якобы на шмон, на обыск — в штрафной изолятор. Там меня решили подстричь наголо. Сначала надзорки велели сделать это зэку из хозобслуги, но тот отказался. И тогда они решили сделать это сами.

Я буквально обезумела, когда увидела, что они всерьез хотят это сделать. Я бросилась к решке — к окну, которое выходило в прогулочный дворик, и закричала. Таня Самойлова меня поддержала. В знак протеста вскрыла себе вены. Но этим она себе только сделала хуже. Меня-то постригли полностью, наголо. А ей оставили полосы волос. Потом нас били связками ключей. Старались попасть по почкам. Снова применили «черемуху»…

В Коксунскую колонию (это в Карагандинской области) Носачева и Самойлова прибыли истерзанные морально и физически, полные ненависти к любому человеку, носящему погоны работника МВД. Пока они ехали в «зэк-вагоне», над ними всю дорогу насмехались осужденные мужчины. Кричали им: «Коблухи!» Мужики знали по той, зоновской жизни, что так стрижется одна только категория женщин. Те, которые в условиях длительной половой изоляции приняли на себя роль мужчин. Но еще невыносимей было, когда их обзывали «крысятницами». По неписаному лагерному закону наголо стригут (с молчаливого одобрения администрации) только тех, кто ворует из чужих тумбочек. Стригут показательно, перед всей колонией. Но не могли же Самойлова и Носачева объяснять каждому гогочущему болвану, что с ними произошло на самом деле. Они только огрызались и еще больше ожесточались на весь белый свет.

Когда они прибыли в Коксун, на них ополчился отряд, куда их определили. Сто пятьдесят женщин окружили их, хотели избить: «Не надо нам крысятниц!» Девчонки отступили к окнам, разбили их, взяли в руки куски стекол. Снова чуть не пролилась кровь. Снова чуть не раскрутились. Но толпа, видя такой, чисто зэковский дух новеньких, поверила, что они действительно не «крысятницы».

Напротив, ненависть сменилась уважением. Несколько молодых женщин составили компанию Носачевой и Самойловой. И тоже сделали себе короткие стрижки.

А это уже не понравилось оперуполномоченным: «Коалицию создаете! Панков изображаете! Вы у нас напанкуетесь! — зловеще говорили они подругам. — Долго не погуляете. Сломаем!» И велели ходить отмечаться на вахту каждые два часа. По ночам освещали Носачеву и Самойлову фонариками.

Листаю их лагерные дела.

«За нарушение формы одежды — была без косынки — лишить права приобретения продуктов питания сроком на один месяц». «Обнаружено нарушение формы одежды: ходит без косынки в расстегнутой тело-Iрейке». «Находясь на карцерном содержании, после отбоя хохотала во весь голос». «Отбывая меру наказания в ПКТ (помещение камерного типа, то есть тюрьма в колонии), лежала на полу».

Носачеву и Самойлову, что называется, пасли. Говоря нормальным языком, всячески придирались. Допускаемые ими нарушения формы одежды выдавались за проявления крайней испорченности и неисправимости. Особенным рвением по этой части отличались два офицера. Одного я назову так, как его звали женщины, — Рэкс. Другого — инициалом Л. Рэксу, дежурному помощнику начальника колонии (ДПНК), можно сказать, службой полагалось ходить со сдвинутыми бровями, крепко сжатыми челюстями и свирепым взглядом. Должны же эти нахальные зэчки хоть кого-нибудь бояться. И Рэкс добился своего. Его действительно боялись как огня. Боялись и ненавидели.