Менты по-своему несчастные люди. Не они уголовную среду переделывают. Среда их затягивает. Они перестают понимать, что такое низость. Они превращают низость в товар.

У основной массы заключенных всегда были два врага. Самодурствующий персонал и зарвавшиеся «ВЗ». Две (то смертельно враждующие, то достигающие компромисса) структуры власти. Одна — внешняя, чужая. Другая — внутренняя, своя. Но они, такие, вроде, разные, превращают пребывание в колонии в нечто гораздо худшее, чем пребывание в неволе. Житья и справедливости нет ни от тех, ни от других. Но творящих беспредел «ВЗ» можно загнать в запретку, откуда они будут истошно орать часовым: «Не стреляй, начальник!» Беспредельную администрацию так не проучишь, Побывавшие в заключении диссиденты единодушны: «Блатной порядок может быть справедливым. Административный — никогда!»

1992 г.

Откуда пошли «воры в законе»? Ни Достоевский в «Записках из мертвого дома», ни Чехов в «Острове Сахалин», ни Гернет в «Истории царской тюрьмы» не написали о них ни слова.

Мы знаем только, что арестантская община делилась раньше как минимум на три слоя: «Иваны» (так назывались профессиональные каторжники), отбывавшие не первый срок или пожизненное заключение, «мелкая шпана» (прихлебатели «Иванов») и мужики — те, кого криминологи считают случайными преступниками. Отбыв срок, они никогда больше не преступали закон из-за одного только ужаса перед каторгой.

Была арестантская сходка. Она проводилась открыто, на ней избирались старосты. Один на тюремное население численностью не более 150 человек. (В исправительных заведениях того времени больше не бывало.) На эту должность избирался арестант, который одинаково устраивал и тюремную общину, и администрацию. «С хорошей глоткой и здоровым кулаком, чтобы живо можно было унять недовольных, чтобы не слышалась воркотня на пищу и тяжесть работ».

«Баранина стоила на каторге два рубля пуд». Сколько угодно можно было покупать чаю, сахара, табака. Какие-либо индивидуальные привилегии администрация запрещала. Зато разрешалось улучшение общего котла, если на руднике выполнялась назначенная норма работ.

Перечитывая старые книги, я не встретил ни одного упоминания о том, чтобы «иваны» отказались от работы, чтобы противопоставляли свой уголовный авторитет администрации. Не нашел ни одного примера, который бы указывал на какие-то особые привилегии ветеранов неволи. И все же кое-какие детали дают основание считать, что воровская организация начала зарождаться в конце прошлого столетия. Но это не было самозарождением…

В воспоминаниях одного народника я прочел: «Начальник одного из острогов капитан Лучезаров, называвший арестантов «ребятами» и «братцами», к всеобщему изумлению заявил: «Я получил наконец давно жданный приказ устроить тюрьму по возможности так, как это отвечает моим взглядам и убеждениям. И я устрою действительно образцовую тюрьму, а не какую-то гостиницу, какой она до сих пор была».

Вероятно, это — психологическая закономерность: самый добрый тюремный начальник рано или поздно делает вывод, что арестанты злоупотребляют его мягкостью. «В тюрьме будут введены строгости, — продолжал Лучезаров, — но вы не должны их пугаться. Те, кто будет послушен и кроток, ничего от меня худого не увидит. Но среди вас есть гордецы… строптивые… Вы должны пособить мне обуздать их».

Последняя фраза заключает в себе целую программу: расколоть единую арестантскую общину на тех, кто против администрации, и тех, кого она решает использовать для осуществления своих целей. К каким последствиям может привести этот шаг, реформаторы, вроде Лучезарова, вероятно, не подумали.

Ведь пособникам нужно платить. Как?! А очень просто. Лишить «гордецов» и «строптивцев» последних остатков материальных благ и передать высвободившиеся блага пособникам.

В чем же заключался «новый порядок» капитана Лучезарова? «За невнимание к звонку и свистку», «за неснятие шапки перед начальством» — розги, плети, суд, наручники. Строго указывалось, в каких случаях, полагалось говорить: «Здравия желаем!» или «Рады стараться!» Отныне надзиратели никому из арестантов не должны были говорить «вы», а всем без различия «ты»…

Сама профессия развивает в тюремном работнике неутолимую жажду беспрекословного подчинения. Ну, а арестант? Какова доминанта его характера? «…даже телесные наказания, — читаю я у того же народника, — не в такой степени принижают человека!

Что может сделать человек со связанными руками против грубого физического насилия? Но этот сравнительно маленький и смешной вопрос об обязательном снимании шапки — о, это совсем другое дело! Тут я не пассивно, а уже активно унижаюсь, из шкурного страха, я сам, собственной рукой делаю то, что мне в высшей степени неприятно делать…»

Итак, тюремщиков раздражали гордецы и строптивцы. И они не придумали ничего лучше, как основательно прижать всех. Вероятно, у них были на то свои основания, потому что гордецом (один реже, другой чаще) показывал себя едва ли не каждый.

Теперь недовольными были не единицы, а вся арестантская масса, которой потребовались другие лидеры. Староста с его психологией «нашим — вашим» тут уже не годился.

«Тропин (один из арестантов. — В. Е.) был софист по натуре, но софист совсем в другом роде, софист-мучитель, находивший величайшее наслаждение в возможности терзать чью-нибудь душу, мочалить чьи-либо нервы, наконец, кощунствовать и издеваться над признанной всеми святыней. Отчаянный болтунище, он по целым вечерам ораторствовал, например, на тему о том, что честность — вздор и одно лицемерие, что и все те, кто ее проповедует, если не тупоумные дураки, вроде крестьян, то в глубине души первостатейные подлецы и негодяи… Прочитав когда-то какой-то роман из жизни иезуитов, Тропин пропагандировал теперь устройство такого мошеннического ордена, который покрыл бы своей сетью всю Россию и стал бы неодолимой силой».

Такие, как Тропин, значительно возвысились над окружающей массой. Ну, а дальше сказала свое слово человеческая природа. Они закрепили свое элитарное положение путем введения в свод неписаных арестантских законов таких правил и принципов, которые ставили бы их в полную независимость как от администрации, так и от «массы». Если раньше староста избирался всеобщим голосованием, то теперь теневой «хозяин зоны» стал избираться самой элитой.

Могут быть и другие объяснения.

Достоевский, например, довольно часто упоминает о «системе насильных работ», об отвращении к подневольному труду. Но в те времена тяжесть работ и степень отвращения к ним были еще очень далеки от своей высшей стадии. В остроге арестанты превращались в сапожников, башмачников, портных, столяров, слесарей, резчиков и даже золотильщиков.

Работа для себя снимала раздражение, которое вызывали «насильные работы». К тому же острожники могли продать свой труд за деньги, получая заказы из города. «Весь смысл слова «арестант» означает человек без воли, а, тратя деньги, он поступает уже по своей воле», — писал Ф. М. Достоевский. И, словно предчувствуя «усиление строгостей», пророчествовал: «Опять-таки повторяю, что, если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои деньги, они или сходили бы с ума… или пустились бы в неслыханные злодейства».

В остроге администрация почти не вмешивалась в жизнь арестантов. При этом не было никакого иерархического деления. Ни одна группа не навязывала острогу свою власть. «Против внутренних уставов и принятых обычаев острога никто не смел восставать, — пишет Достоевский, — все подчинялись. Приходили в острог такие, которые уже слишком зарвались. Но у нас их тотчас осаживали…»

Иногда в характеристиках арестантов мелькают черты будущих «воров в законе». «Он… любит самое отвращение, которое возбуждает в других… Точно, перескочив раз через заветную для него черту, он уже начинает любоваться на то, что нет для него больше ничего святого…»