Он повалил меня, начал все на мне рвать. Я его оттолкнула, он упал, но успел порезать мне грудь. Тут мама с работы пришла. Он начал ее бить. Он бил ее, как мужика, представляете?! Я — вся в крови, она — вся в крови… Я чувствовала, что сатанею. Схватила топорик и…
Ну а дальше… Я не помню, что было дальше. Об этом мне потом мама рассказала. Я разговаривала с «папой Сашей» как с живым. «Ты хотел меня попробовать? Больше не сможешь». Я его кастрировала. Потом взяла голову и пошла в милицию. Но когда меня спрашивали, кто это сделал, я говорила, что не я. А мама стала все брать на себя. Следователь не знал, что делать. Потом кто-то подсказал, что надо пригласить гипнотизера. Я, конечно, ничего не сознавала. Но мои показания были более правдоподобными, чем показания мамы. А через два месяца я окончательно пришла в себя и повторила то, что говорила под гипнозом.
..Я отсидела восемь лет. Вернулась, как вы сами понимаете, совсем другим человеком. Для того, чтобы у меня нерв оголился, достаточно было слова, взгляда. Драться бросалась, когда мне в спину говорили: «Убийца», Друг у меня, Толя, за хулиганство сидел. Ну, нас стали звать «тюремщиками». Сами повод давали: пили часто и много. Однажды я бросилась на баб драться. Мне дали оборотку. Тут Толя влез, мужики подошли. Свалка получилась. Но судили, естественно, только нас двоих. На суде Толя, представляете, упал на колени. Говорит: «Я люблю ее, дайте нам одинаковый срок, иначе я потеряю ее». Судья первоначально хотел дать ему три года, а мне — пять. Но сжалился, сделал так, как просил Толя».
А теперь слово Нине Аркадьевне Баранкиной, начальнику отряда, в котором отбывает срок Света Семенова:
«Как вы понимаете, Семенову нельзя назвать психически здоровым человеком. С трехлетнего возраста жить с таким отчимом… Это не могло пройти бесследно. Убийство было совершено с патологической жестокостью. Потом восемь лет заключения. Света была в числе тех, от кого я могла ожидать каких угодно выходок. И вот происходит самое страшное. Получаем от ее тетки телеграмму: мать умерла от рака!
Света идет к начальнику колонии, падает перед ним на колени, рвет на себе волосы: отпустите на похороны! Начальник читает телеграмму — она не заверена ни врачом, ни местной милицией. Я подтверждаю: читала письма, у матери действительно был рак в четвертой стадии. Начальник заколебался. Но тут оперчасть всполошилась: как такую отпускать? Звоню в прокуратуру. Мне говорят: «Мы не против, если Семенову будет кто-нибудь сопровождать».
Кому ехать? Конечно, мне. Мать — дело святое. Тем более что у Светы — ни брата, ни сестры. Сослуживцы говорят, ты сумасшедшая! Но мне важно, что муж скажет. Он, между прочим, тоже в этой колонии работает. С утра до вечера здесь. А у нас двое детей. Сыну — всего четыре годика. Отпуск в таких случаях дают на девять дней. Немалый срок! Но муж меня поддержал: мать — дело святое.
Пока я обзванивала инстанции, добивалась разрешения, прошло два дня. Чтобы успеть, нужно было лететь самолетом, а от Владимира до поселка ехать только на такси. Какую сумму могла выделить колония? Слезы! Выручила Светкина бригада. Собрали пятьсот рублей. Надо ехать за билетами, а мне говорят: «Светка считает, что тетка плохо ухаживала за матерью, грозится «разорвать ее»… У меня внутри все оборвалось. С нее станет! Но отступать было поздно.
Одела я ее во все свое и велела называть меня по имени-отчеству. Но у нее, видно, уже привычка. Пока ехали в аэропорт, она меня несколько раз назвала гражданкой начальницей. Таксист на нас в зеркальце поглядывает, ничего понять не может.
На самолет мы опоздали. Бросились обменивать билет, а там очередь. Кто-то не так сказал — Света тут же завелась. Ну, думаю, еще секунда и — засветит… Держу ее за руку, а она вся дрожит. Тут и я стала подрагивать.
Приехали в поселок Новый ночью. Родственники не спали. Заканчивали поминки. Мы, конечно, опоздали. Для Светы это был удар. Ее уже всю колотит. Ей наливают. Она смотрит на меня. Я — на нее. Я — не пью. Она — не пьет. Постелили нам вместе. И тут я почувствовала: вот что, оказывается, самое трудное — быть при ней в халатике, спать рядом. Она не спала. И я не спала.
Утром, на могиле, Света была просто в истерике. Тут я поняла, почему она убила отчима. И почему была так настроена против тетки. Но в то же время кое-что меня обнадежило. «Мамочка, — причитала Света, — я не сяду больше только ради тебя».
Кажется, мне удалось сделать главное. Помирить ее с теткой. Договорились, что та сделает все, чтобы сохранить для нее жилье матери. На наших проводах появилась водка. Я специально не села со Светой рядом. Но никто не предложил ей выпить. И она не попросила.
И тогда я решилась. Повезла ее в колонию (это во Владимирской области), где сидел Толя. Показываю свое служебное удостоверение, прошу для них краткосрочное свидание. Мне говорят: она ему — никто, не положено. Не положено и — точка. Тут Света сама вмешалась. Рассказала, кто она, откуда, зачем приезжала. Ну, думаю, теперь и подавно откажут. Да еще сообщат в нашу колонию. Отклонение от маршрута к побегу приравнивается! Выговора не миновать. Ничего подобного! Выслушали и говорят: «Так и быть!»
Толя был, конечно, ошарашен. Не мог понять: то ли Света сбежала, то ли ее раньше срока освободили. А она ему одно твердит: «Будешь пить — не буду с тобой жить!» Сидят, плачут…
Я уже успокоилась. Но перед вылетом из Владимира она заставила меня понервничать. «Хочу мороженое». И — скрылась в толпе. Десять минут нет, двадцать, полчаса… Сбежала-таки? Нет, появляется: «Мороженое взяла, смотрю — сосиски! Так давно не ела! Вы уж извините…»
1991 г.
НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ
Виктору Власу 37 лет. Сыну — 16, дочери — 15.
Начальник тюрьмы живет в трехкомнатной квартире типа «хрущоба» площадью 37 квадратных метров. Получил в 1983 году. До того «жил где попало». Домашнего телефона не имеет.
В минуты стресса прямо в кабинете выжимает 15 раз 16-килограммовую гирю, ходит по камерам, беседует с заключенными и надзирателями «на отвлеченные темы».
«С тобой порядочные люди не здороваются», — замечает жена, когда им выдается пройтись пешком.
Ну что тут скажешь?
Хватает в городе его бывших клиентов.
Но если по совести, то Виктору Власу больше нравится, когда представители уголовного мира ведут себя иначе. Ну, например, сидят в машине напротив тюрьмы, а потом сопровождают, когда он куда-нибудь едет, давят на психику.
Нельзя ему расслабляться. «Вообще-то человеку полагается любить свою работу», — обронил я. Влас отреагировал мгновенно: «А я свою — ненавижу!»
Проще было спросить: тогда зачем работаешь? Но я решил понять сам.
Когда он принял Астраханский централ, там было 1.700 человек. Койки стояли в три яруса — все равно не хватало мест. Арестанты спали по очереди.
В иные дни Влас получал до 150 заявлений. Чем только не угрожали. Объявить голодовку. Поднять бунт. Вскрыть вены. Повеситься. Влас ходил по камерам, убеждал, уговаривал. Особых ЧП не произошло, но заявлений стало еще больше.
После амнистии коек стало хватать. Но появились новые напасти. Неделю сидели без сахара. Неделю — без сигарет. Совсем перестали давать в тюрьму чай.
Снова пошел по камерам, объяснял: «Даже в детсадах не хватает сахара!» Ему в ответ: «Это вы, коммунисты, довели страну до ручки!»
«Работаем, как на вулкане, — говорит Влас. — Обстановку надо чувствовать, хотя бы на неделю вперед. Иначе…»
Однажды в соседней области ему показывали, как лихо печатают шаг зэки, как ладно поют строевые песни. Начальника распирало от гордости, а Влас мрачнел. Черт побери, колония — не армия. И ать-два — не метод перевоспитания. Попросил показать ему штрафной изолятор и помрачнел еще больше: около трехсот наказанных! В той колонии, где он был тогда замом по режиму, изолятор чаще всего пустовал. «У вас не сегодня-завтра начнутся волнения», — сказал он, уезжая. Как в воду глядел!
