Экипаж мчал по улицам, время от времени с козел раздавались зычные крики Дыни, порой далекие от куртуазности. Меня в салоне бросало по дивану как камушек в погремушке, но я, стиснув зубы, молчала. Тимофей принял мои слова как приказ, да и Макаров сосредоточился только на том, чтобы удерживаться от падения.
Итак, теперь было время обдумать случившееся. Привычно соскользнула в озарение, посекундно вспоминая свои ощущения. Павел Петрович задал вопрос, который я ждала: о судьбе Николая Порфирьевича. И полагал, что стану просить освободить Спиридонова или хотя бы вытащить его из каземата.
Это было бы логично и предсказуемо.
Однако в душе моей шевельнулось нечто чуждое, словно зубец шестеренки приготовился сдвинуть соседнее колесо и запустить механизм, предназначение которого мне неведомо. А если происходит что-то странное, то лучше было воспользоваться умным советом моего простоватого охранника.
Карета остановилась на Офицерской улице[1], Тимка выскочил, проверяя безопасность вокруг, только после пригласил меня к выходу. Дыня уже стоял рядом, сжимая укороченное ружье. Я молча кивнула, и мы все устремились ко входу в академию, где Макаров принялся строгим тоном выспрашивать о местонахождении Маргариты Аммосовой. Спорить с представительным носителем роскошного мундира, который всем своим видом показывал власть и полномочия, никто не стал, поэтому в профессорское крыло сопроводили споро. В здании удушливо пахло больницей.
Марго нашлась в приемной начальника академии и, если и удивилась такому моему визиту, то вида не подала. Я же потребовала оставить меня наедине с подругой, что Александр Семенович исполнил с явным неудовольствием. Понятное дело, ведь по службе ему предписано быть в курсе всего непонятного, тем более связанного с освещенными и защитой Императора, а здесь тебе и я, и вызывающее вопросы бегство с аудиенции.
— Судя по бледности и безумию в глазах, что-то произошло, — сказала Мара, когда мы заперлись в маленьком кабинете для осмотра больных.
— Именно. Я подозреваю, что на Павла Петровича снова покушались. И с моей помощью. Рита, на мне что-то есть, я чувствую.
Аммосова велела сидеть и не высовываться, сама выскочила, я услышала только ее указание Макарову — меня никуда не выпускать, ко мне строго никаких посетителей кроме тех, кого она приведет сама. Впрочем, догадаться, за кем подруга побежала, было можно, и подозрения эти подтвердились уже через пять минут, когда дверь снова распахнулась, и на пороге предстал Лев Кириллович Разумовский.
В свои шестьдесят граф был по-прежнему хорош собой до умопомрачения. О, сколько раз я ловила себя на мысли, что готова отдаться этому Аполлону без лишних прелюдий и заигрываний! И десятки женщин думали — уверена! — так же. Но для этого надо было бы родиться лет так на тридцать раньше, чтобы получить толику внимания Леона, когда он был известным на весь свет повесой, разбивающим дамские сердца одной своей улыбкой. Пока в возрасте сорока пяти лет граф не встретил Марию Голицыну, в девичестве княжну Вяземскую, в которую влюбился безумно, перестав обращать внимания на других поклонниц. Марию Григорьевну счастливой в браке не назвал бы никто, так как супруг ее ни верностью, ни разумностью не отличался, спуская в карты свое немалое состояние. Именно за ломберным столом Разумовский и выиграл у Александра Голицына его жену[2].
Ох, знатный же был скандал! Даже Церковь не в раз опомнилась, размышляя, что делать с таким казусом, но в итоге дала развод, объявив, что своим недостойным поступком беспутный супруг попрал таинство брака. Но в свете Марию Григорьевну принимать отказывались, каждое ее появление на публике грозило афронтом. Все изменилось после, как я предполагаю, сделки между Разумовским и Императором: граф переехал из Москвы в Петербург, поступив на службу в медицинскую академию, а Мария была приглашена ко двору, где Павел Петрович прилюдно и очень мило с ней общался, высказывая радость от созерцания такой красоты и восхищение его кроткостью и целомудрием[3].
И вот супругу свою Лев Кириллович любил и любит так самозабвенно, что все другие охотницы до его внимания, а тем более члена, остаются ни с чем. Единственное, что омрачает их брак — отсутствие детей, и даже Маргарита пока не в силах помочь, ругается при этом на княгиню, которая, несмотря на мужа-манихея, остается фанатичной христианкой и помощь освещенной принимает с большой опаской. И что еще в этой женщине удивительного: при всей своей набожности она имеет неуемную страсть к нарядам, ежегодно совершая путешествие в Париж для закупки оных, привозя порой по триста платьев!
— Александра Платоновна, — сухо поклонился Разумовский.
— Беда, Лев Кириллович.
— Ох, вижу. Но помочь могу, Вы только не сопротивляйтесь. Вы, конечно, не такая тяжелая, как Марго, но с Вас Свет тоже — как с гуся вода.
— Мне важно еще понять, что на мне.
— Вот и давайте разбираться.
Талант у графа особенный, в чем-то схожий с моим. Разумовский видит не сам Свет, как я, а последствия озарения, но только на живой материи. Если я на человеке могу учуять следы, то Лев Кириллович зрит все проявление разом, но ничего не может сделать, если озарение попало на неодушевленный предмет. Главное при этом, что пожилой освещенный умеет одним усилием мысли развеять чужой талант, а это мне сейчас ой как необходимо!
В Петербурге граф оказался против своей воли. Виллие очень интересовало — и поэтому он слал ходатайства Императору с просьбой посодействовать переезду Разумовского — еще одно проявление его таланта. Лев Кириллович может видеть проявления болезней, а именно то, как они влияют на нутро человека, на разные его органы. К лечению, как мой покойный папа, неспособен, но и такой вклад в медицинскую науку бесценен.
— Ну-ка, Александра, давай произносить слова.
— Какие?
— Тут сама подумай. Интересно на тебе сплели, ничего не скажешь. Тут и кровь, и огонь страшный, и слово, как искра для пороха. Что-то ты должна была сказать, после чего полыхнула бы факелом. И сильно полыхнула.
— Давайте по порядку, — попросила я. — Как озарение должно было действовать.
— Оно еще действует, — усмехнулся Разумовский. — И долго будет висеть на тебе. Первый шаг — нужная кровь рядом. Второй — произнесение слова. И вот тогда высвободится огонь. И знаешь что неприятное? Огонь черный.
Если бы кто-то хотел меня напугать, то бессмысленно выскакивать из-за угла с громким криком. Не впаду в панику теперь и при виде занесенного надо мной ножа или близкого взрыва бомбы — можно сказать, что привыкла. Но вот слова графа заставили содрогнуться.
Черный огонь, одна из первостихий Мрака, и смрадный лев его Архонт. Даже мысль о том, что моя душа и тело соприкоснулась с этой гадостью, вызвала отвращение.
— Как такое может быть? — в ужасе спросила я. — Как кто-то может призвать черный огонь?
— Хороший вопрос, Саша. Не знаю, до сего момента не предполагал такое возможным. Все учение Мани строится на том, что освещенные несут Свет, а Мрак не может иметь своих последователей на земле, хотя такое утверждение глупо само по себе. Но вот то, что воедино кто-то соединил в этом озарении и Свет, и Мрак, вызывает множество опасных вопросов.
— Снимите с меня это немедленно!
Разумовский взял мои ладони в свои и посмотрел в глаза.
— Саша, я сниму, не беспокойся. Только надо понять, как это работает, для этого мне надо запустить озарение.
— Но последствия…
— Здесь рядом нет крови нужной, это я уж точно вижу. К твоей тоже нет привязки.
— Но если нет крови, то как…
— Работа качественная, но грубая. Если бы я такое умел делать, то действовал бы по-другому: сначала бы сторожевая нить была на кровь, если нет нужной рядом, то озарение и дальше бы спало. Потом сторожка на слово. И тогда уже освобождал огонь. А здесь две сторожки вместе работают, поэтому, если скажешь нужное, будет возмущение, которое я увижу, и тогда постараюсь понять почерк. Я долго прожил, многих знаю, могу вспомнить, у кого схожий стиль видел. Так что не бойся.
