Спустя еще какое-то время Госпожа вздохнула, «ладно, видимо, просто скачок магии, реанимировал на мгновенье бедное покойное дитя, а мои руки стали катализатором.»

Значит это все.

Боги, как я это ненавижу! Она повернулась и пошла к небольшому сарайчику с дымоходом, внутри которого находилась печь.

Вы слышали эти сказки про ведьм, детей и печи, ну в Мэджикшилд это от части правда.

За исключением того, что это ни что иное как кремация и не более того.

Дело в том, что в Мэджикшилд людей или животных не хоронят, земля здесь настолько напитана магией, любое индейское кладбище позавидует.

Поэтому кремация, без альтернатив.

У горожан был свой большой крематорий, а у нее свой маленький.

И как ни крути, время от времени ей приходилось им пользоваться.

Некоторое время спустя, Ведьма вернулась к мертвому младенцу, на ней был широкий черный фартук и кожаные рабочие перчатки углежогов до локтя.

Это были самые обычные вещи, ибо она не хотела иметь в своем магическом гардеробе ничего что было бы связанно с этим скорбным занятием.

Аккуратно взяв тельце, Ведьма уже хотела пойти с ним к сараю, как вдруг, когда она вытащила младенца из-под навеса крыши, который все это время скрывал его от дождя, сверху прямо на крохотную мертвую грудь упали несколько капель и, зашипев, исчезли.

Госпожа Гертруда остолбенела на месте, пораженно глядя на тельце.

И вот опять, капли как-будто попадали на раскаленный до бела метал, оставляя за собой тонкую струйку зеленоватого пара, тут же таявшего в воздухе.

Ведьма наконец смогла вздохнуть и облизнув пересохшие губы, сдавленно прошептала.

Послушай, парень, если тебе есть что показать, сейчас самое время.

Младенец по-прежнему был мертв.

Так продолжалось какое-то время, капли, шипение, дымка и ничего больше.

Ну что ж, чуть осипшим шепотом проговорила Госпожа и сделала шаг к сараю.

В том, что именно произошло дальше не раз пытались разобраться как ученые, так и летописцы, но что именно случилось таи, и как именно, и есть ли в произошедшем взаимосвязь, установить не удалось.

А произошло едино моментно сразу несколько событий.

Но чтобы видеть всю картину перенесемся на несколько минут назад в другой переулок Мэджикшилда, а вернее на одну из крыш стоящих там домов.

По которой в свете начинающейся зари карабкается человек.

История не сохранила его имени, ввиду полнейшей никчемности субъекта.

Это был воришка неудачник, который то ли по пьяни, то ли на спор, оказался на этих крышах, вполне вероятно, что он или хотел залезть в чей-то дом с целью мелкой кражи или же как раз, уже совершив кражу, теперь уходил с места преступления.

Одним словом, обстоятельства его нахождения на мокрых от дождя крышах, в столь неурочный час, не важны.

Но в какой-то момент рука соскользнула с мокрой кровли, а фортуна, последний раз отвернувшись от него, передала воришку на суд законов гравитации. Вот пальцы хватаются за воздух, тело устремляется вниз, в расширившихся глазах застывает последнее «ой», и раздается характерный треск, с которым черепная коробка встречает мостовую.

Смерть была мгновенной, но что важней всего, смерть была именно в то мгновенье, когда Госпожа Гертруда в другом переулке сделала шаг направляясь в крематорий. И в этот же самый момент времени на место солнечного сплетения мертвого ребенка падает капля волшебного дождя, но в отличие от своих товарок, прежде чем с шипением обратится в пар она вспыхивает изумрудной искрой.

Магия – это когда маловероятное стечение несвязанных обстоятельств, делает невозможное чудом.

А уже в следующее мгновение живой младенец на руках ведьмы открыл блеснувшие зеленым глаза и сделав первый в жизни вздох, закричал.

Солнечные лучи нового утра, преломленные прозрачным куполом, начали неспешно отвоевывать городок Мэджикшилд у ночных теней.

Это было обычное начало утра пятницы, и обычным оно и оставалось для всех в городке, кроме…

Кроме – Госпожи Гертруды которая, на подкашивающихся от испуга ногах медленно опустилась на влажную траву в своем дворике, все еще держа на вытянутых руках плачущего младенца.

Конечно, Госпожа была ведьма, само собой она повидала за свою долгую жизнь всякого, и она подсознательно готовилась к чему-то в этом роде, но между «готовится» и «быть готовым» есть огромная разница.

Когда мертвый малыш, которого ты собираешься проводить в последний путь, начинает плакать, это, знаете ли, произведет впечатление на кого угодно.

И сказать, что Госпожа вскрикнула от неожиданности и испуга, это не сказать не чего, но пусть мир рушится, а душа, решив сменить место жительства, переселяется в пятки, хорошая акушерка никогда не выронит младенца из рук.

И хоть сейчас Гертруда и Госпожа, но ее руки также были руками Тетушки Гертруды, а Тетушка была первоклассной акушеркой.

Поэтому, хоть сердце ее еще отплясывало дикую пляску паники в груди, Госпожа Гертруда медленно опустила живого теперь мальчика на землю, а уж потом позволила рукам начать трястись.

Так, выдохнула она и нервно икнула, затем на секунду прикрыв глаза, она резко сорвала с себя черный фартук, расстелила его на траве и молниеносными отточенными за десятки лет практики движениями запеленала в него младенца.

Почему он ожил? Это еще подождет, но теперь ребенок жив, а значит не должен лежать на мокрой траве.

Ведьма вновь взяла малыша на руки и, медленно встав с земли, перебралась на скамейку.

Так они сидели некоторое время в лучах утреннего солнца. И Госпожа Гертруда неожиданно для себя и скорее машинально начала баюкать на руках младенца, и приговаривать всю ту усыпляющую детей несвязную чепуху из слов и отдельных звуков.

По-прежнему мертвенно бледный малыш начал затихать и вскоре сладко зевнув уснул, посасывая свои мертвенно бледный пальчик.

«Ох, вы, боги-то мои. Кто же ты у нас теперь?» – на распев задала риторический вопрос ведьма.

И как будто отвечая ей, в сонных маленьких глазках пробежала зеленоватая тень.

«Ой, да будь я проклята, что же это за дерьмо?», – не меняя баюкающего тембра удивилась дама.

Она в который раз закрыла глаза пытаясь взять себя в руки и, сделав глубокий вдох, прошептала: «Проклятье, мне нужна помощь.»

Маленький сверток в ее руках недовольно запищал.

«Тих-тихо, дорогой, сходим мы сейчас с тобой к одному самодовольному старому прохвосту», – не в рифму закончила она мысль.

Все же сумев убаюкать ребенка, Госпожа Гертруда быстро затушила печь крематория, затем, нырнув в утробу своего домика, вскоре вернулась к мирно спящему свертку из черного фартука, с плетеной корзинкой в руках.

В корзинке предусмотрительно лежало теплое одеяльце.

Бережно чтобы не разбудить Госпожа переложила в нее дитя и убедившись, что одеяльце надежно защищает ценного пассажира корзины от ветра, отошла от нее подальше.

«Город просыпается, пешком лучше не идти, да и медленно это, – бормотала она чуть слышно, – и по воздуху не понесешь, ну что ж.»

Ведьма отошла еще на пару шагов от корзины и широко разведя руки ладонями вниз как птица, что вот-вот вспорхнет, резко одним движением опустила их вниз, и исчезла как будто осыпавшись, одновременно с этим появилось облако черного дыма.

Но уже в следующее мгновенье из черного облака, висевшего на том самом месте, где только что стояла элегантная женщина, вышла крупная, но поджарая и изящная словно лань, черная собака.

Быстрой, но бесшумной иноходью, как-будто ей стребовалась пара секунд, чтоб привыкнуть, что теперь у нее четыре ноги, собака, крепко зажав плетеную ручку корзинки могучими как капкан челюстями, рысью бросилась прочь из дворика, в один прыжок перемахнув не высокий заборчик.

Словно акула почуявшая кровь, фигура могучего зверя как будто плыла в утреннем воздухе городка.

Не многочисленные прохожие поражённо шарахались прочь и хватались за головные уборы, которые чуть не срывал ветер, поднимавшийся, когда та проносилась мимо, словно метеор проносился черный баргест.