Дни шли, а Третий Старче не приходил. Цзинцю чувствовала себя подавленной и пыталась понять, что же она сделала не так. Она не могла писать, не могла есть, но могла только думать снова и снова об одном – почему не приходит Третий Старче? Она подумывала, не спросить ли у Тётеньки и семьи, знают ли они, куда он уехал, но не осмелилась: а вдруг все подумают, что между ними чтото такое было?

Вечером, используя Хуань Хуаня как прикрытие, она повела его погулять к лагерю геологической партии, чтобы найти Третьего Старче. Когда они подошли близко, Цзинцю не услышала звуков аккордеона. Она простояла долго, но так и не набралась смелости войти в здание, чтобы справиться о нём, и заторопилась назад. В конце концов, она не могла уже больше выносить эту пытку и, стараясь выглядеть равнодушной, спросила Тётеньку:

– Хуань Хуань меня спрашивал, почему Третий Старче не приходит последнее время?

– Мне тоже интересно почему. Может быть, он дома, навещает семью.

Цзинцю похолодела. Дома, навещает семью? Он уже женат? Она никогда не спрашивала его, женат ли он, и он никогда не поднимал эту тему. Фан тоже ничего не говорила об этом, но она никогда и не говорила, что он холост. Третий Старче говорил, что он ходил в старшую ступень средней школы, когда началась Культурная революция, а значит, он должен быть лет на семь или восемь старше меня, подумала она, так как в то время я ходила во второй класс начальной школы. Если он не последовал призыву Партии вступать в брак попозже, то вполне мог быть женат. Мысль об этом причиняла ей боль, она чувствовала себя обманутой. Цзинцю перебирала в памяти каждое мгновение, что они провели вместе, и поняла, что он не обманывал её, нет, разумеется. Они разговаривали, он помогал ей писать и ничего больше. Он ни сказал, ни сделал ничего предосудительного.

Под стеклом на столе в её комнате была фотография Третьего Старче, очень маленькая, не больше дюйма, которую, должно быть, снимали для какого-то официального документа. Часто, когда вокруг никого не было, Цзинцю забывалась, глядя на эту фотографию. После знакомства с ним пролетарская эстетика больше не доставляла ей удовольствия. Ей просто нравилось смотреть на его лицо, его профиль, слушать его слова, вспоминать его улыбку. Черновато-красные лица, железные тела – пусть всё идёт к чёрту. Но он больше не приходит сюда, может быть, он почувствовал, что я ощущаю, и скрывается? Она скоро уедет из Западной Деревни и, возможно, больше никогда не встретится с ним снова. И если она так расстроилась из-за того, что не видит его несколько дней, то как же она справится с тем, что не увидит его снова никогда?

Часто так случается, что человек не понимает, что влюблён, пока внезапно не расстаётся с предметом своей привязанности. Только тогда он осознаёт, насколько глубоки его чувства. Цзинцю прежде никогда не испытывала такую тоску. Она чувствовала, что подсознательно отдала ему своё сердце, и теперь оно с ним, где бы он ни был. Если он хотел причинить ей боль, всё, что ему нужно было сделать, – уколоть её сердце; если он хотел осчастливить её, всё, что ему нужно было сделать, – просто улыбнуться ему. Она не знала, как это она смогла оказаться такой беспечной. Они были из двух разных миров – как же она могла позволить себе влюбиться в него?

В ней не было ничего достойного привязанности Третьего Старче, и он приходил к Тётеньке, потому что хотел отдохнуть, и ничего другого. Может быть, он был одним из тех ухажёров, о которых ты читала в книгах, у кого есть все уловки для того, чтобы девушки теряли голову. Третий Старче, должно быть, разыграл её, потому что теперь она не могла от него отказаться, и он знал это. Вот это, должно быть, и есть то, что её мать подразумевала под одним неосторожным шагом. Она вспомнила сцену из «Джейн Эйр», в которой для того, чтобы избавиться от своей любви к Рочестеру, Джейн смотрит в зеркало и говорит про себя что-то вроде: «Ты обыкновенная девушка, ты недостойна его любви, и никогда не забывай этого».

На последней странице своего блокнота Цзинцю написала клятву: «Обещаю провести линию между собой и любыми капиталистическими мыслями, и направить все свои усилия на учёбу, работу, написание учебника и предпринять конкретные действия, чтобы отблагодарить руководство моей школы за то доверие, которое они мне оказали». Ей нужно быть благоразумной, ведь она знала, что подразумевалось под капиталистическими мыслями. Несколько дней спустя, однако, её капиталистические мысли снова всплыли на поверхность. Шла вторая половина дня, было почти пять часов, и Цзинцю писала у себя в комнате, когда услышала, как Тётенька сказала:

– А, вернулся? Навещал семью?

Голос, который бросил её в дрожь, ответил:

– Нет, я ездил поработать во второй партии.

– Хуань Хуань всё спрашивал о тебе. И мы по тебе скучали.

Цзинцю хотела подняться, но затем поразмыслила: так, по крайней мере, Тётенька не сказала, что это я спрашивала, пусть во всём будет виноват Хуань Хуань. Она слышала, как козёл отпущения побегал по гостиной прежде, чем вошёл, чтобы вручить ей конфеты, очевидно, от Третьего Старче. Она взяла их, но затем передумала и отдала Хуань Хуаню, с улыбкой наблюдая, как тот тут же сорвал обёртки сразу с двух и захомячил их себе за обе щёки.

Цзинцю настроилась решительно: она будет сидеть, не двигаясь, в своей комнате. Она не будет выходить, чтобы увидеть Третьего Старче. Она слушала, как он болтает с Тётенькой. Цзинцю сделала длинный выдох, и вместе с воздухом из неё вышла и клятва. Она отчаянно хотела видеть его и обменяться парой слов с ним, но всё же сказала себе: Цзинцю, вот момент истины, сдержи своё слово. Так она и сидела камнем, отказываясь выйти и встретиться с ним.

Через какое-то время голос его пропал, и думая, что он уже ушёл, она горько об этом пожалела. Я упустила редкую возможность встретиться с ним, так? Она встала в полном расстройстве, желая хотя бы посмотреть, куда он ушёл. Беглого взгляда было достаточно, чтобы утешить себя. Она встала, повернулась и увидела, что вот он, стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит на неё.

– Куда это ты навострилась? – спросил он.

– Я… мне нужно отойти.

Во дворе была грубая надворная постройка, и выражение нужно отойти кратко означало визит в это отхожее место. Он улыбнулся и сказал: –

Отойди, не буду мешать. Я подожду тебя здесь.

Она как-то глуповато взглянула на него и отметила, что он похудел; щёки впали, на подбородке появилась щетина. Она никогда не видела его таким, обычно он был хорошо выбрит. Цзинцю спросила:

– Тяжело было… там?

– Не очень, техника не требует слишком много сил.

Он провёл рукой по лицу и спросил:

– Похудел, да? Я почти не спал.

Он внимательно посмотрел на неё, и она ещё больше занервничала. Может быть, и у меня щёки запали? Цзинцю сказала тихо:

– Как так вышло, что ты уехал и ничего не сказал Тётеньке? Хуань Хуань всё время о тебе спрашивал.

Он всё ещё пристально смотрел на неё и ответил так же тихо, в тон ей: «Мне пришлось уезжать второпях. Был у меня план прийти и сказать тебе… всё, но я успел только забежать на почту, пока ждал автобус в Городе-на-Яньцзя, и сказал Сеню. Наверное, он забыл. Впредь я не буду полагаться на кого-либо, чтобы дать тебе знать, а приду и скажу сам».

Цзинцю похолодела. Что он имеет в виду? Он умеет читать мысли? Он знает, как я по нему скучала?

– Почему мне? Какое мне дело… куда ты едешь?

– Тебе нет дела, куда я еду, но я хочу сказать именно тебе, понятно?

Он слегка запрокинул голову и говорил резким голосом. Смущённая, Цзинцю не знала, что сказать и бросилась во двор. Вернувшись в свою комнату, она обнаружила, что Третий Старче сидит за её столом и листает её блокнот. Она бросилась к нему, захлопнула блокнот и сказала:

– Как ты смеешь просматривать чужие записи без спросу?

Он улыбнулся и передразнил её.

– Как ты можешь сочинять что-то о людях без спросу?

– Где я написала что-то о тебе? Я где-нибудь хотя бы твоё имя упомянула? Это было… такое решение, вот и всё.