Цзинцю смутилась – что имели в виду эти пацаны? Почему они так шутили?

У реки Линь решил, что вода слишком холодна для Цзинцю, заморозит ей руки, как сказал он. Цзинцю не могла убедить его в противном, а оттого и осталась ждать и наблюдать за ним с берега. Покончив с мытьём зелени, Линь набрал два полных ведра.

Цзинцю настаивала на том, что сама понесёт их. «Ты не дал мне вымыть овощи, так уж дай, по крайней мере, нести воду». Но Линь и этого ей не позволил, схватил вёдра сам и бросился вверх к дому. И, едва вернувшись домой, быстро куда-то ушёл.

Цзинцю попыталась помочь Тётеньке готовить, но ей опять не дали этой возможности. К тому времени маленький племянник Линя, Хуань Хуань, который всё это время спал по соседству, проснулся, и Тётенька наказала ему:

– Сходи с тётей Цзинцю позвать дядю Третьего Старче на обед.

Цзинцю не знала, что в семье имеется ещё один сын. Она спросила Хуань Хуаня:

– Ты знаешь, где дядя Третий Старче?

– Да, он в лагере геобологов.

– Геобологов?

– Он имеет в виду лагерь геологической партии, – с улыбкой объяснила Тётенька. – Мальчик не очень чисто говорит.

Хуань Хуань потянул Цзинцю за руку:

– Пойдем, пойдём, у Третьего Старче конфеты…

Цзинцю последовала за Хуань Хуанем, и вскоре выяснилось, что Хуань Хуань не слишком-то расположен идти пешком. Разведя руки, он сказал:

– Ноги болят. Идти не могу.

Цзинцю рассмеялась и взяла его на руки. Выглядел он маленьким, а был тяжёл. Она уже прошагала большую часть дня, таща на себе сумки, но если Хуань Хуань не сможет идти, то у неё не остаётся никакого выбора, кроме как пронести его какое-то расстояние, опустить на землю, передохнуть, затем снова принять его на руки и продолжить путь, спрашивая постоянно:

– Мы уже пришли? Ты не забыл дорогу?

Они прошагали немалый отрезок пути, и Цзинцю собиралась сделать второй привал, когда вдалеке услышала вдруг звуки аккордеона. Её инструмент! Она остановилась и прислушалась.

Это действительно был аккордеон, исполнявший «Песню кавалериста», мелодию, которую и Цзинцю играла прежде, хотя только правой рукой. Невидимый музыкант играл очень хорошо обеими руками. Когда мелодия дошла до духоподъёмной части, она зазвучала, как десять тысяч скачущих галопом лошадей, как завывание ветров и кружение облаков. Музыка исходила из строения, более похожего на навес для инструментов. В отличие от остальных зданий в деревне, которые стояли отдельно друг от друга, это строение представляло собой длинную цепь соединённых бараков.

Должно быть, это и был лагерь.

Хуань Хуань вдруг нашёл в себе неведомые героические силы. Ноги у него больше не болели, он оттолкнул от себя Цзинцю и побежал впереди.

Твёрдо держа его за руку, Цзинцю невольно следовала за ним туда, где отчётливо слышалась музыка. Но теперь это была другая песня: «Ой, боярышник милый…» – на сей раз в сопровождении хора мужских голосов. Она не ожидала, что люди в этом уголке мира могут знать «Боярышник»! Ей стало интересно, а ведали ли селяне, что это была советская песня – так свободно пели мужчины… Они пели на китайском, и Цзинцю слышала, что поют они немного вразнобой, как будто одновременно делают что-то руками. Но именно эта отвлечённость, сосредоченность на чём-то ещё, кроме пения – когда кто-то подхватывал, а кто-то отставал, и всё сопровождалось глуховатым посторонним гулом – делали песню особенно прекрасной.

Цзинцю была под гипнозом; она чувствовала, что её перенесли в сказку.

Сумрак окутывал их, кухонный дым колечками устремлялся в небо, и деревенские запахи плыли по воздуху. Её слух был наполнен звуками аккордеона и низким рокотом мужских голосов. Эта чужая горная деревня сразу стала своей; нужно смаковать её аромат, подумала Цзинцю, по привычке стараясь выразить всё словами. Её чувства погрузились в то, что можно было описать словами мелочная капиталистическая атмосфера.

Хуань Хуань вырвался из рук Цзинцю и вбежал в строение. Цзинцю догадалась, что аккордеонист, должно быть, и есть дядя Хуань Хуаня, Третий Старче, третий сын товарища Чжана. Ей стало любопытно: этот третий сын больше похож на старшего Сеня или на второго, Линя? Она втайне надеялась, что он больше похож на Сеня.

Такую прекрасную музыку просто не могли играть руки мужчины, подобного Линю. Она знала, что несправедлива к Линю, но всё же, всё же…

Появился молодой человек с Хуань Хуанем на руках. На нём было тёмно-синее, хлопковое пальто до колен, которое, вероятно, входило в спецодежду геологической партии. Маленькое тело Хуань Хуаня закрывало большую часть его лица, и только тогда, когда он подошёл почти вплотную к Цзинцю и опустил малыша на землю, она увидела его лицо.

Её рациональный взгляд подсказывал, что перед ней не типичный работяга. Лицо его не было черновато-красным, оно было белым; его тело не глыба, подобная железной башне, а стройный силуэт. И брови его, хоть и густы, но совсем не такие, что рисуют на пропагандистских плакатах, где они расходятся, как два кинжала.

Его вид напомнил Цзинцю фильм, снятый накануне Культурной революции. Назывался он «Молодое поколение». В нём был персонаж, который обладал, как тогда это называли, ретроградным мышлением. Третий Старче нисколько не походил на революционера или храброго солдата – он больше напоминал мелкого буржуа – и оказалось, что Цзинцю восхищает как раз эта его не-революционность.

Она почувствовала, как сердце забилось учащённо, и разволновалась, вдруг осознав, как выглядит со стороны она сама и её одежда. На ней был старый костюм с хлопковым подбоем, который носил ещё её брат. Костюм немного напоминал тот, в котором изображают Mao, за исключением того, что у пиджака был только один карман. Стоячие воротники на таких костюмах были коротки, а шея у Цзинцю была на редкость длинной. Она уверила себя, что должна напоминать жирафа. Из-за того, что её отца сослали на перевоспитание в трудовой лагерь в деревню, когда она была ещё совсем юной, семейству приходилось выживать только на зарплату матери. Им всегда не хватало денег, поэтому Цзинцю донашивала старую одежду своего брата.

Она никак не могла припомнить, волновало ли её прежде, во что она одета; впервые её обеспокоило, не производит ли она плохое впечатление своим костюмом. Давно она не чувствовала себя настолько застенчивой. Когда Цзинцю ходила в начальную, а потом и в среднюю школу, ученики, случалось, задирали её, но как только она перешла в старшую ступень средней школы, ни один из них уже не смел посмотреть ей прямо в глаза. Мальчики в её классе, казалось, боялись её и краснели, когда она с ними заговаривала, поэтому ей и в голову не приходило, нравится ли им то, как она выглядит или во что одета. Они были глупы, как шобла маленьких уродов.

Но стоявший перед нею хорошо одетый мужчина привёл её в трепет, задел её сердце. Ворот его белоснежной рубашки выглядывал из-под незастёгнутого синего пальто. Его рубашка, опрятная и отутюженная, была сшита, должно быть, из полиэстера, который Цзинцю совершенно не могла себе позволить. Его джемпер цвета серого риса был ручной вязки, и Цзинцю, большая любительница вязать, отметила про себя, что рисунок был замысловатым. Обут он был в пару кожаных туфель. Она скользнула взглядом по своим собственным выцветшим туфлям фабрики «Освобождение» и подумала: что ж, он богат, я из бедных, похоже, мы из разных миров.

С лёгкой улыбкой он спросил у Хуань Хуаня:

– Это и есть тётенька Цзинцю?

Обращаясь к ней, он уточнил:

– Ты сегодня приехала?

Он говорил на северном диалекте, а не на диалекте уезда или диалекте её города.

Цзинцю стало интересно, с кем он будет говорить на северном диалекте в этой округе. Её собственный северокитайский был превосходен, благодаря чему она вела радиопередачи в школе и часто её выбирали чтецом на сборах и спортивных мероприятиях. Но она стеснялась говорить на нём, так как, кроме людей из других уездов, никто им не пользовался в повседневной жизни. Цзинцю не понимала, почему с нею он заговорил именно на северокитайском. Поэтому она ограничилась коротким м-м-м в ответ.