Каждую среду и воскресенье вторая дочь Чжанов, Фан, возвращалась из школы в Городе-на-Яньцзя. По возрасту она была близка Цзинцю, и, поскольку спали они в одной кровати, то быстро стали подружками. Фан учила Цзинцю сворачивать лоскутное одеяло в особую треугольную форму, а Цзинцю помогала Фан составлять эссе. По вечерам они засиживались допоздна, разговаривали, главным образом о втором брате Фан, Лине, кого они называли Вторым Старче, а её мнимого брата – Третьим Старче.

Обычаем в этой деревне было то, что сыновья в каждом семействе получали прозвища в соответствии со своим возрастом. Поэтому самого старшего называли Первый Старче, второго сына – Второй Старче, а третьего – Третий Старче. Для дочерей такого обычая не существовало; им семейство просто добавляло ласковое ятоу, или девчурка, к именам. Так, Фан называли девчурка Фан, а Фэнь – девчурка Фэнь. Разумеется, это длилось только до тех пор, пока девочки были в составе семьи, а, выйдя замуж, они уезжали, чтобы прилепиться к семьям мужей; говорили, что замужняя дочь – пролитая вода.

Фан сказала Цзинцю:

– Мама говорит, что с тех пор, как ты здесь, Второй Старче стал очень трудолюбивым. Он прибегает домой несколько раз на дню, чтобы натаскать воды, так как он переживает, что вы, городские девочки, любите мыться чаще, чем мы, селянки. И он думает, что ты не привыкла к холодной воде, поэтому каждый день кипятит много бутылок, чтобы у тебя была вода и попить, и умыться. Мама просто счастлива – она думает, что он старается тебе понравиться, чтобы ты стала его женой.

Цзинцю почувствовала себя неловко. Она знала, что не могла отплатить Линю за его доброту тем, на что он, возможно, рассчитывал.

Фан продолжила:

– Третий Старче тоже хорошо к тебе относится. Мать сказала, что он приходил заменить стекло в твоей керосиновой лампе. Он говорит, что наше стекло слишком тёмное, и это плохо для твоих глаз. А ещё он дал маме денег и сказал, чтобы она не экономила на электроэнергии.

Цзинцю была вне себя от радости, но ответила просто:

– Это только потому, что он переживает за твои глаза. В конце концов, это же твоя комната.

– Это давно моя комната, но разве он когда-нибудь приходил заменить стекло в моей лампе?

Когда Цзинцю в следующий раз натолкнулась на Третьего Старче, она попыталась отдать ему деньги, но он не принял. Они заспорили, и Цзинцю уступила. И всё же когда она приготовилась к отъезду, то положила немного денег на стол и оставила записку, точно так же, как это делали солдаты 8-й Маршевой Армии. Никто никогда не был так внимателен к ней, поскольку на ней висело бремя плохого классового происхождения. Она чувствовала, что украла какую-то новую жизнь, так как Тётенька и всё семейство не знали об её происхождении. Подожди, вот они узнают, думала она, и не посмотрят уже на меня как прежде.

Однажды утром Цзинцю встала и принялась сворачивать лоскутное одеяло, когда обнаружила на простыне пятно крови размером с яйцо. Старый дружок вернулся. Он всегда являлся как раз перед тем, как должно было произойти что-то важное. Вот и теперь он наносил свой обычный упреждающий удар. Всякий раз, когда её класс должен был идти изучать промышленное производство, исследовать сельское хозяйство или заниматься военной подготовкой, её старый дружок являлся безо всякого предупреждения. Цзинцю бросилась собирать простыню. Она хотела осторожно отчистить пятно, но её смутило то, что придётся стирать в доме. В тот день как раз шёл дождь, поэтому ей пришлось ждать до полудня, когда он, наконец, прекратится, чтобы постирать простыню в реке.

Она знала, что ни в коем случае нельзя входить в холодную воду во время визита старого дружка – мать всегда напоминала ей об этом, объясняя снова и снова все опасности. Нельзя пить холодную воду, нельзя есть холодную пищу и нельзя купаться в холодной воде, иначе будут у тебя и зубная боль, и головные боли, и ломота в теле. Но в тот день у Цзинцю не было выбора. Стоя на двух больших камнях в реке, она опустила простыню в воду. Река была мелкой, и как только она это сделала, то простыня запачкалась илом с русла реки. Чем больше она стирала, тем грязнее становилась простыня. Ну, решись, сними обувь и зайди на глубину, подумала она.

Когда она принялась снимать обувь, то услышала:

– Так ты здесь? Хорошо, что я тебя увидел, а то я как раз собирался пойти выше по течению помыть свои резиновые сапоги. Вот бы грязи было для твоих простыней.

Это был Третий Старче. С тех пор, как она назвала его братом и над ней все посмеялись, она не знала, как его называть, а если бы и знала, что сказать, то это ничего бы не значило, поскольку она не смогла бы выдавить из себя и слова. Всё, связанное с ним, стало табу, и на уста её легла печать. Но глазам, слуху и сердцу всё о нём было столь же дорого, как и Красная книжка Мао: ей хотелось читать, и слушать, и думать о нём весь день.

На нём всё ещё было хлопковое полупальто, но обут он был в пару высоких резиновых сапог, облепленных грязью. Цзинцю застеснялась: дождь льёт как из ведра сегодня, а я вот тут, стираю свои простыни. Он, должно быть, догадывается, что произошло. Она боялась, что он может спросить, и поэтому неистово перебирала мысли, отчаянно придумывая какую-нибудь правдоподобную ложь.

Но Третий Старче ничего не спросил, а просто сказал:

– Дай-ка мне, у меня резиновые сапоги, я могу зайти поглубже.

Цзинцю отказалась, но он уже снял своё хлопковое пальто, передал его ей и забрал простыню. Она прижала к себе его пальто и встала у берега, наблюдая, как он закатал рукава и широко шагнул на глубину. Сначала одной рукой он вымыл свои сапоги, а затем начал энергично гонять в воде простыню.

Через некоторое время он взял её за концы и, словно забрасывая сеть, растянул на воде. Красное пятно покачивалось на поверхности. Он отпустил простыню и подождал, пока течение едва не унесло её. Цзинцю испугалась и подала голос. Третий Старче сунул руку в воду и вытянул простыню. Он так поиграл с простыней несколько раз, и Цзинцю успокоилась, и больше уже не боялась, что простыня уплывёт. Вместо этого она молча наблюдала за его движениями.

На сей раз он не стал ловить простыню, и течение подхватило её. Она смотрела, как та уплывала всё дальше и дальше, поскольку Третий Старче не предпринимал никаких попыток ухватить её. Цзинцю не могла уже больше молчать, она буквально завопила, что его только рассмешило, и он пробежал по бурлящей воде, чтобы доставить простыню назад.

Стоя в воде, он обернулся, посмотрел на неё и произнёс:

– Замёрзла? Надень моё пальто.

– Мне не холодно.

Он выпрыгнул на берег и набросил своё пальто ей на плечи, смерил её взглядом и затрясся от смеха.

– Что? В чём дело? – спросила она. – Плохо выгляжу?

– Нет, просто пальто тебе слишком велико, вот и всё. В нём ты похожа на гриб.

Глядя на его руки, красные от холода, она спросила:

– А ты не замёрз?

– Я стал бы хвастуном, если бы сказал, что мне жарко, – засмеялся он, – но через минуту всё будет в порядке.

Он вернулся в воду, продолжил стирать простыню, потом выжал её и поднялся назад на берег. Она передала ему пальто, а он взял таз с простынёй. Цзинцю попыталась отнять у него таз, сказав при этом:

– Иди на работу. Я сама отнесу, спасибо большое.

Он не уступал.

– Сейчас обед. Я работаю здесь поблизости, потому и пошёл в перерыве к Тётеньке.

Вернувшись домой, он показал ей бамбуковый шест, используемый для сушки одежды, который находился под карнизом в задней части дома, нашёл тряпку, протёр шест дочиста и затем помог ей повесить и закрепить простыню, чтобы та сохла на солнце. Всё у него выходило очень естественно.

– Как это ты так наловчился в работе по дому?

– Я долго жил вдалеке от дома. Я могу всё делать сам.

Тётенька, услышав это, поддразнила его.

– Ну и хвастун! Моя Фэнь стирает твоё лоскутное одеяло и простыни.

Фэнь, должно быть, неравнодушна к нему, подумала Цзинцю, иначе с какой стати она бы стирала его простыни?