– Ты вчера был прямо герой. Тётенька чуть не увидела ту записку.

Сказанное почему-то вызвало у неё волнение и плеснуло красную краску на лицо.

Но Третий Старче этого не заметил.

– Если бы даже она и увидела, то это не имеет никакого значения: она не умеет читать. Да и почерк у меня скверный. Я сам опасался, что ты не сможешь разобрать мои каракули.

Горная дорога была слишком узкой, чтобы они шагали рядом, так что он шёл впереди, и ему приходилось оборачиваться, чтобы что-нибудь сказать.

– Что сказала Тётенька?

– Она хотела, чтобы я купила шерсть для Линя и связала ему джемпер. –

Тётенька метит тебя в свою невестку, вот, что она хочет. Ты знала это? –

Она сказала.

– И ты… согласилась?

Цзинцю от шока чуть не упала.

– О чём ты? Я же ещё школьница.

– Значит ли это, что не будь ты школьницей, то сказала бы да? – поддразнил Третий Старче. – Ты согласилась связать ему джемпер?

– Да.

– Что ж, если ты согласилась связать джемпер ему, то, может быть, свяжешь и мне!

– Ты, как дитё! Если кому-то покупают игрушку, то и тебе подавай? – Она набралась смелости. – Ты уверен, что хочешь, чтобы я связала тебе джемпер? Что твоя жена скажет?

Он даже остановился:

– Какая ещё жена? Кто тебе сказал, что у меня есть жена?

Так, значит, он не женат. Она была в восторге, но подтолкнула его, чтобы двигался дальше.

– Тётенька сказала, что у тебя жена, и когда в прошлый раз ты пропал на время, ты ездил домой навестить семью.

– Я ещё не женат, какая ещё жена? Она старалась свести тебя с Линем, иначе с какой стати ей нести такое? Спроси парней в моей партии, и они тебе скажут, женат я или нет. Если мне не веришь, партии-то поверишь, а?

– С какого перепуга я буду допрашивать твою партию? Какое мне вообще дело, женат ты или нет?

– Меня беспокоило, что у тебя неверное представление о мире, – ответил Третий Старче.

Я ему, должно быть, нравлюсь, иначе с чего бы он переживал, что у меня неверное представление, подумала Цзинцю. Но что-то мешало ей продолжать расспросы. Она подошла к волнующей, но опасной точке и видела, что и ему, похоже, не хотелось продолжать, и решила рассказать ему о своей семье. Искренне, только правду, и посмотреть, как он воспримет. Она рассказала об обвинениях своего отца, как его выдворили из города в село без права возвращения для него и её брата, – Цзинцю рассказала всё. Он слушал, не прерывая, а вопросы задавал только тогда, когда она не могла подобрать подходящих слов.

Цзинцю рассказывала:

– Я помню, что в начале Культурной революции мою мать ещё не преследовали. Как-то вечером, когда я была со своими друзьями, мы побежали в актовый зал в школе, где она работала, поскольку услышали шум и хотели посмотреть, что там происходит. Мы знали, что там часто проводят собрания классовой борьбы. Мы думали, что сессии классовой борьбы забавны, там можно посмотреть на людей, которых критикуют как предателей революции. В тот день учительница по имени Чжу Цзяцзин каялась в том, что была предателем, но только для того, чтобы спасти себя. Она говорила, что никогда не дезертировала с трудового фронта и никогда не предавала товарища. Её часто вызывали на сессии классовой борьбы, но она всегда была совершенно спокойной, с высоко поднятой головой, и отвечала холодно: «Вы говорите не по делу. Это неправда, и я не потружусь отвечать». Но однажды я пошла с друзьями в актовый зал как обычно, чтобы посмотреть, что там происходит, и на сей раз увидела свою мать с опущенной головой посреди критикующей её толпы. Мои друзья стали смеяться надо мной и передразнивать мою мать. Я так испугалась, что помчалась домой, спряталась и заплакала. Когда мать вернулась, она ничего не сказала, потому что думала, что я ничего не видела. Когда наступил день и её должны были публично критиковать, она знала, что не сможет уже скрыть это от нас. Поэтому за обедом она дала сестре и мне немного денег и сказала нам идти на рынок через реку и не возвращаться до ужина. Мы протолкались на рынке до пяти часов. Но как только мы вошли в школьные ворота, то увидели плакат, такой большой, что, казалось, он закрывал небо, и на нём было имя моей матери, написанное вверх тормашками, зачёркнутое красным крест-накрест, и клеймо – исторический контрреволюционер. Дома я увидела, что мать выплакала докрасна свои глаза, её лицо распухло с одной стороны, губы тоже, а голова была побрита. Она сидела перед зеркалом, пытаясь убрать ножницами оставшиеся клочки волос. Мама – гордый человек, с сильным чувством собственного достоинства. Она не могла вынести того, что её вот так, публично, поносили. Она прижала нас к себе, пока мы плакали, и сказала, что если бы не мы, трое её детей, то она бы и жить не стала.

Третий Старче произнёс мягко:

– У тебя удивительно сильная мать, которая может вытерпеть такую боль и унижение ради своих детей. Не расстраивайся так уж, у многих случалось такое; надо просто через это пройти. Будь как эта женщина Чжу, подними выше голову, будь гордой и не позволяй этому всему овладеть тобой.

Цзинцю подумала, что его классовое чутьё что-то перепутало: как он может сравнивать действия моей матери с этой предательницей Чжу? Она расстроилась.

– Моя мать не исторический контрреволюционер, её потом оправдали. Ей разрешили преподавать. Те люди ошиблись. Отец моей матери вступил в Коммунистическую партию, но когда он переехал, то просто не смог найти свою новую местную ячейку. А люди утверждали, что он уехал намеренно. Незадолго до Освобождения его арестовали, и прежде, чем они потрудились прояснить всю эту историю, он заболел и умер в заключении. Но это не вина моей матери.

Третий Старче попытался успокоить её.

– Самое важное, что ты веришь в неё, потому что даже если бы она и была историческим контрреволюционером, она всё равно замечательная мать. Политика… кто знает? Не используй политические ярлыки, чтобы судить о своих близких.

Цзинцю рассердилась:

– Ты говоришь точно так же, как та предательница Чжу. Её дочь спросила у неё, зачем она оговорила себя? Ведь если бы она этого не сделала, то сегодня стала бы мучеником революции. И та ответила: «Я не боюсь ни побоев, ни смерти, но твой отец в тюрьме, и если я не сознаюсь, то ты будешь жить впроголодь до самой смерти».

Третий Старче сделал длинный выдох.

– С одной стороны, она должна думать о своих детях, а с другой, о причине. Предполагаю, как трудно ей было выбирать. Но если она никого не предала, то не было никакой нужды наказывать её вот так. В то время у Партии была политика – чтобы остаться у власти – после тюремного заключения выходить из Партии, только поместив объявление в газете. Если ты никого не предал, всё было прекрасно. Некоторые, кто занимал высокое положение, но позже попали в заключение, так и сделали.

Он назвал несколько имён для примера. Цзинцю слушала ошеломлённо:

– Да ты просто реакционер!

Он рассмеялся.

– Ты что, собираешься разоблачить меня? Это всё секреты полишинеля в высших эшелонах Партии, даже те, кто в иерархии пониже, знают кое-что об этом, – поддразнил он. – Ты слишком наивна. Если хочешь меня разоблачить, то я во всём сознаюсь и умру у тебя на руках вполне довольный. Всё, что попрошу, так это то, чтобы после моей смерти и похорон ты посадила цветы боярышника на моей могиле и поставила сверху камень со словами: «Здесь лежит человек, которого я любила».

Она вскинула руку, как будто намереваясь ударить его:

– Не неси чепуху, а то я не буду слушать.

Он наклонился к ней, подставляясь под её удар, но заметив, что она не приближается к нему, выпрямился снова.

– История моей матери, может быть, ещё трагичнее, чем история твоей. В молодости она была прогрессивна, очень революционна. Она лично заставила охранников фабрики искать спрятанную собственность своего капиталиста-отца. Она наблюдала своими собственными глазами, совершенно спокойно, как люди допрашивали и мучили его. Она думала, что всё это для дела революции. После замужества, однако, она вела себя скромно, работая в штате Центра искусств горсовета. Она была замужем за моим отцом много лет, и всё это время жила отдельно от своего собственного отца, но в основе своей она всё равно оставалась капиталистическим интеллектуалом. Ей нравились литература, романы, красивые вещи. Она читала много книг, любила поэзию – даже сама писала что-то – но никому не показывала, потому что знала, что это будет считаться буржуазным. Во время Культурной революции моего отца осудили как попутчика капиталистов, раскритиковали и подвергли остракизму, а нас выселили из нашей армейской квартиры. Мою мать тоже называли капиталистом и коррумпированным работником. Они использовали жестокие методы, чтобы соблазнить моего отца окунуться в эту мутную водичку. В то время Центр искусств горсовета был заклеен вульгарными плакатами, которые описывали мою мать как непристойную, бесстыдную женщину. Как и твоя мать, она была очень горда. Прежде её никогда не прогоняли через строй, поэтому у неё не было опыта, как справиться со всем этим. Она спорила с ними, приводила доводы в свою защиту, но чем больше она сопротивлялась, тем хуже всё становилось. Они использовали самые разные способы унизить её, давили на неё, чтобы она поделилась подробностями, которые заманили бы моего отца в ловушку. Каждый день, когда она возвращалась домой, то долго мылась, пытаясь отодрать от себя всю грязь их оскорблений. Они уязвляли её, пока она уже не могла подняться, и только тогда ей дозволяли пойти домой зализывать раны. Всё это время моего отца критиковали в провинциальных и столичных газетах. Страница за страницей становились всё более наступательными, говоря, что его образ жизни был захудалым, что он соблазнял и насиловал медсестёр, секретарей и конторских служащих. Моя мать продолжала бороться, но и её, наконец, сломали тем, что она поверила в предательство моего отца. Она взяла белый шарф, и с его помощью свела счёты с жизнью. Она оставила нам записку: «Пусть ты и чист по сути, но если судьба твоя мутна, а родился ты не вовремя, тебя пожалеют только после твоей смерти».