Ольга, энергичная молодая женщина, открытая миру и всем ветрам перестройки, с огромным интересом слушала рассказ старых друзей. Артур и Люба, ставшие активными деятелями немецкого общественного объединения, взахлеб рассказывали о планах обмена делегациями Донецкой области и земли Гессен. Ольга доброжелательно кивала, но думала: «Как бы бабушку тихонько увести с кухни, эти разговоры о Германии ей так тяжки!»

А в следующее мгновение она застыла.

– Неужели настали времена, когда можно без страха говорить о фатерлянде, – на чистейшем немецком (с баварским, как впоследствии выяснилось) акцентом произнесла ее простецкая бабушка.

Над кухней зависла тишина. После долгого молчания Артур спросил:

– Фрау, как Ваша фамилия?

– Шелленберг, – ответила старая женщина, прожившая невероятную жизнь, о которой решилась, наконец, рассказать.

Родилась она в Донецкой области, где для многочисленных этнических немцев Украины в 1925 году был образован Люксембургский немецкий национальный район. Вышла замуж за «гарного» украинского хлопца Борисенко. Была работящей: немцы приучались к труду с малолетства. Очень уважал ее свекор, но однажды позвал к себе.

– Поля, разводись с моим сыном.

Поля замерла.

– Ты мне как дочь, жалко тебя. Но не сегодня-завтра нас раскулачат, а ты из многодетной семьи вышла. Спасайся.

И добавил.

– Слава Богу, детей не успели народить.

И развелась Поля с красавцем-мужем.

В 30-х годах приехали к ним в село агитаторы-коммунисты, два друга, метель и вьюга – Потяка и Кушнир. Поля, урожденная Шелленберг, затем Борисенко, вышла за Потяку, а племянница, ее ровесница – за Кушнира. Полина родила мальчика и девочку, и племянница – мальчика и девочку.

С началом войны подались в Мелитополь в надежде, что его не отдадут немцам, но 6 октября 1941 года город сдали. Пришлось вернуться в село.

Поскольку молва о судьбах евреев бежала впереди наступающих фашистов, детям Кушнир было жестко сказано: «Вы – Потяки, ваша мама – Полина, а свою маму будете называть тетей».

Настал час менять советские метрики на немецкие аусвайсы. Процедура проходила в храме. Накануне нечеловеческими усилиями удалось подчистить метрику девочки, а в метрике мальчика появилась клякса.

Документы принимали трое: немец, староста и поп. Полина постаралась подгадать, чтобы попасть к священнику. Тот взял три метрики, а четвертую, с кляксой, спрятал под рясу.

– Потерялась в дороге, – уверенно сказал он немцу.

Через некоторое время Поля на базаре столкнулась с бывшим соседом-полицаем.

– Еврейских детей укрываешь? – осклабился он.

Поля засуетилась, стала приглашать в гости. Полицай согласился.

Женщины быстро снесли на базар два платья, обменяли их на еду и самогон. Вечером пришел «земляк», стал выпивать и куражиться:

–А что если я тебя выдам? Дети родную мать тетей кличут!

– А я тогда скажу, что ты был коммунистом и сжег церковь.

Что тут скажешь? Характер…

После войны Кушнир вернулся с фронта и первым делом обвинил Полю, что она не спасла его родителей. Спасенные дети – не в счет.

Отношения с Кушниром надолго прекратились. Однако выросшая девочка Клара стала писать маме-тете, а мальчик Вася – нет. Много лет спустя Полина Шеленберг-Борисенко-Потяка категорически отказалась обращаться в израильские организации, которые вносили лиц, спасших евреев во время Второй мировой войны, в число так называемых «праведников».

А на старости лет болезнь привела ее в районную больницу. В кабинете сидел врач – копия ее первого мужа.

– Вы – Борисенко?

– Да, – удивленно ответил мужчина. – Вы знали моего деда?

– Шапочно, – сказала Полина, подумав про себя: «Значит, не погибла семья Борисенко в Сибири».

Ольга после признания бабушки о немецком происхождении много раз просила вспомнить песни, сказки, но получала отказ.

– Забыла я уже все, – отнекивалась Полина.

Но вечерами за шитьем она, украинка по паспорту, русская по своей сущности, немка по происхождению, теперь позволяла себе почти неслышно напевать на родном языке.

До самого своего конца Полина оставалась для детей и внуков образцом трудолюбия и чистоплотности. Будучи практически недвижимой, день начинала с того, что обтиралась губкой с уксусом, чтобы истребить старческий запах. Характер…

Кошка Рита вальяжно валялась в осенней листве. Ее хозяйка Маша напряженно сидела на садовых качелях и на полном серьезе выговаривала ей: «Ведешь жизнь тунеядки – только ешь и спишь. А тут времени нет ни на то, ни на другое». Кошка сделала самую удивленную из всех своих удивленных мордочек, словно хотела сказать: «Это твой выбор». Сказать не получалось, поэтому она без слов гордо покинула хозяйку. Маша, понимавшая, как говорили ее дети, кошачий язык, прокричала ей вслед:

– Да, мой выбор! Да, во всем виновата я.

Именно в такие сумрачные осенние дни, нагонявшие тоску, ей непременно вспоминался Миша, с которым ей всегда было жарко, солнечно и ярко.

Когда они встретились ей было 22, ему – 44. Она – вчерашняя студентка на выданье. Он – успешный и глубоко женатый. Она – почти тургеневская барышня. Он – веселый циник с букетом современных пороков. Но вопреки всем объективным обстоятельствам, у них начался красивый роман длиною в пять лет.

Миша никогда ее не обманывал, обещая развестись с женой. Он честно говорил, что не может ее оставить. И не потому, что у них общий бизнес. А потому что их отношения – это больше, чем любовь: она – его товарищ по жизни, она для него – воплощение лучших женских да и просто человеческих качеств. В ответ на Машин вопрос – «Кто же для тебя в таком случае я?» – твердо говорил:

– Ты моя любовь! И этих слов я не говорил еще ни одной женщине…

А потом, чтобы как-то уйти от пафосности признания, начинал дурачиться:

– Ты когда-нибудь встречала такого дебила? Седина во всех местах уже поперла, а он: люблю, впервые…

– Нет, я, правда, думаю: это не случайно, что есть, видишь, питерские конфеты «Мишка на севере» и «Машка на юге», – продолжал он свое, как всегда, показательное выступление. – Хочешь конфетку? Тебе какую – «Мишку»? Ну, да, конечно, тебе же надо попробовать меня на зубок. Зачем, любимая? Ты давно проглотила меня всего целиком.

О своих чувствах к ней он мог и не говорить, она ощущала его отношение к себе каждой клеточкой своего тела. Но его постоянно тянуло на подвиги, доказывающие любовь к ней. Один из таких подвигов стал даже достоянием немецкой прессы.

На годовщину их встречи Миша организовал поездку в Берлин. В гостиничном номере, элегантно украшенном любимыми Машиными ромашками, их уже ожидал красиво накрытый стол со всеми необходимыми для романтического ужина атрибутами. Когда шампанское было выпито, все слова сказаны, и они уже собирались в спальню, Миша, стоя посредине номера в трусах, вдруг заявил:

– Сейчас я докажу, как я люблю тебя. Возьму и спрыгну с четвертого этажа. И даже не покалечусь, поскольку посвящаю этот прыжок тебе и своей любви…

Маша не успела опомниться, как он уже был на балконе. Пару неловких движений, и он, за что-то зацепившись, слава Богу, ногой, повис с той стороны балкона.

Маша побежала на ресепшн отеля, стала что-то бестолково объяснять администратору, показывая на улицу. Она прекрасно знала английский, но от волнения лепетала какой-то бессмысленный бред. Чопорный немецкий администратор никак не мог взять в толк, что от него хочет эта ненормальная русская. Если что-то случилось в номере – зачем она тащит его на улицу? Что ей вообще там надо – босой и полураздетой? И только когда до его ушей тоже дошел истошный Мишкин крик – «Спасай, Машка! Руки слабеют – сейчас рухну!», – администратор сообразил, что к чему и вызвал службу спасения, или как она там у них называется.