«Юшар» мчался по Северной Двине к морю. По берегам пёстро мелькали деревушки, леспромхозы, сменяемые лесными чащами, полями, цветущими лугами с пасущимися коровами. Небо синело настолько насыщенно, что, казалось, его синева пробирается внутрь кают, устремляется в трюмы, машинное отделение, отчего дизели ревели ещё громче и быстрее вращали винты, от которых за кормой взметались, играя радугой, тучи водяной пыли. За теплоходом постоянно висела свора пернатых попрошаек, визгливыми криками требуя подачек. Пассажиры кидали кусочки хлеба, печенье. Птицы хватали прямо на лету, тут же спешили отвернуть в сторону, пока завистливые подруги не накинулись и не отбили добычу. Это пассажиров веселило, и они с удовольствием избавлялись от продовольственных припасов, забывая, что плыть им сутки и более, а пополнять провизию придётся в буфете по ресторанным ценам.

Навстречу теплоходу мчались многочисленные катерки, моторки-казанки, парусники. Неутомимые буксирчики тащили немыслимые по длине плоты. От сплавляемого леса терпко пахло корой и смолистой древесиной. Когда плоты оказывались позади, их сильно качало на волнах, что горами вздымались от мощных теплоходных винтов, перемалывающих фарватер, будто гигантские мясорубки. Лето выдалось на редкость тёплым, погода стояла удивительная.

Великолепие, царившее в природе, захватывало, обвораживало, всецело себе переподчиняло. Даже таких матёрых морских волков, как капитаны Бирюков и Куприянчук. Когда смущение, охватившее их по возвращении из «разведки» прапорщика Володина, рассеялось, компания вдруг резко стала трезветь. По мере освобождения мозгов от сивухи нарастало чувство глубокого раскаяния. Бирюков, чтобы хоть как-то оправдать произошедшее, высказал мысль, нормальным ли коньяком их поила Татьяна-официантка. Наверняка подмешала какой-нибудь бурды. На что Куприянчук, воротя лицо от доктора, заметил, что коньяк такими лошадиными дозами не пьют, это ж не водка. Доктор ставил на щёку и ухо примочки и сердито бубнил под нос. Капитаны, наблюдая за ним, готовы были провалиться со стыда. Поднять руку на врача! Даже бандиты такого не позволяют. Правда, и доктор в долгу не остался, но за это ему, наоборот, спасибо большое.

– Так, «господа офицеры, голубые князья», – Геннадий Петрович заметил ухмылочку, поселившуюся на блаженно растянутой физиономии прапорщика Кости Володина. – Сходили бы проветриться, что ли. Мешаете.

– Петрович, – Куприянчук замямлил в ответ. – Ну, ты это. Прости нас, идиотов. С кем не случалось?

– Да идите уже, господи! Дайте мне себя в порядок привести по свежим следам. – Савватиев глядел в зеркало и качал головой. – М-да. Свежей не бывает. Короче, мужики, валите. Мне кое-что предпринять надо. Это не для слабонервных.

– Ты не задумал чего? – в голосе начальника заставы мелькнула тревога. – Ген, с тобой всё в порядке?

– Вот прямо сейчас возьму и повешусь! В порядке, в порядке. Да вы дадите человеку заняться собой?

– Всё, уходим. Бирюков, за мной. И ты, – Куприянчук взглянул на Володина, – вставай. Хватит пялиться. Кстати, станешь болтать, в тундре зарою. Всю жизнь на унитаз работать будешь.

– Господа, если вам надо цветы, так пусть их вам уже принесут! Могли бы об этом и не упоминать, товарищ капитан, – обиделся прапорщик. – Знаете ведь, я – могила.

– Поймал сверчка на зубы? Ну, извини.

Когда они удалились, Гена извлёк из сумки бодягу, усмехнувшись про себя: ведь не хотел брать с аптечного склада, когда за медикаментами заходил. У них там скопилось её выше нормы, вот и рассовывали килограммами войсковым докторам чуть ли не силой. Теперь вон как пригодилась. Неисповедимы пути твои, Господи. Ну что ж, будем синяки убирать. Он основательно помассировал лицо, растёр кожу до красноты, невзирая на боль. Прощупал скуловую кость. Вроде перелома нет. Смочил марлю и насыпал толстый слой бодяги, которая, пропитавшись влагой, набрякла и начала источать незнакомый аромат, приятный в общем-то. Наложил компресс на ухо и лицо. Через минуту возникло приятное тепло, расслабило. Прилёг. Теплоход покачивало на волнах, пол монотонно вибрировал от дизелей, через приоткрытый иллюминатор проникал свежий ветерок. Всё убаюкивало. Минуту спустя Гена глубоко спал.

Через час проснулся, пролопотав первое пришедшее на ум:

– Бах умер, Бетховен умер, и мне что-то не здоровится.

Но голова была абсолютно ясной, нисколько не болела. Поднявшись, не сразу вспомнил, что на лице примочки, которые свалились, а высохшая бодяга рассыпалась по одеялу.

– Тьфу, ты. Забыл совершенно.

Потрогал щёку. Вроде болеть меньше стала. Взялся за ухо. Вообще приняло обычную форму. Доктор взглянул в зеркало.

– Ну, этак-то терпимо, – процедил сквозь зубы. – Классная бодяга.

На верхней палубе гулял ветер. Пахло морем. Теплоход миновал устье реки, и огромное белое пространство окружило белый лайнер со всех сторон, полностью погрузив со всей командой и пассажирами в свою бездонную белизну. Полный штиль. Небо сливалось незаметно с морской гладью, даже кромка горизонта не была видна. Облака плавали равно как в небе, так и в воде. За кормой по-прежнему висела крикливая орава, и всё так же пассажиры чайкам кидали еду. Временами то справа по борту, то слева вываливали на обозрение, как будто из Зазеркалья, свои огромные белые спины белухи. Постоянными спутниками сопровождали путешественников тюлени. Их усатые морды возникали в непосредственной близости, ярко излучая из огромных круглых глаз неприкрытое любопытство, в угоду которому животные забывали о страхе, подплывая порой чуть ли не к бортам. Как перископы, торчали над водой. Этакие подводные лодки животного происхождения.

Смущённо прикрывая ладонью лицо, доктор стоял особняком на палубе, стараясь ни о чём не думать, и лишь любовался царившей вокруг сказкой. Наитием понимал, что такого волшебства, такой необычной красоты больше увидеть вряд ли придётся. Он ценил этот момент, вникал в него, пытался собрать как можно больше впечатлений, чтобы потом, спустя годы, сохранить хоть толику. Так продолжалось час, два. Дым из трубы за спиной тянулся далеко серым прозрачным шлейфом и растворялся то ли в небе, то ли в воде у горизонта.

Вскоре обратил внимание, что нигде не видит уже тюленей. Исчезли. И белухи тоже. Чайки отстали часа полтора назад. Взглянув на часы, понял, зверьё уплыло спать. Время-то позднее, несмотря на то, что солнце стояло над горизонтом и небо синело, как днём. Впрочем, это и был день. Полярный. Вдохнув как можно глубже, доктор потянулся и решил: пора идти в буфет, где, возможно, его ждут не дождутся друзья-приятели. Когда повернулся, нос к носу столкнулся с буфетчиком.

– Геннадий Петрович, полчаса за Вами наблюдаю и всё не решаюсь побеспокоить. Такой взгляд у Вас мечтательный. Красиво, правда?

– Здравствуйте, здравствуйте, милейший. Как поживаете? – доктор приветливо протянул руку, узнав пациента, но тот кинулся с объятьями и крепко стиснул грудь, причитая.

– Спаситель Вы мой! Так ждал этого момента, чтоб выразить. Чтобы хоть как-то. Геннадий Петрович, дорогой!

И усилил обхват, да так, что у Гены хрустнуло в грудной клетке. Пришлось отбиваться. Сломает ребро! Не хватало ещё.

– Да пусти же ты, чёрт! Искалечишь от счастья-то.

С большим трудом выпроставшись, на всякий случай вытянул руку, чтобы предупредить очередной приступ любвеобильности. Буфетчик вроде как впал в неистовство. Из глаз текли слёзы умиления, руки по-прежнему порывались состроить кольцевые фигуры. Чего это с ним, подумал доктор, свихнулся? Может, я ему не то отрезал? Через минуту стало ясно: благодарный пациент в изрядном подпитии. Мои гаврики накачали, не иначе. Интересно, сами как? Если всё это время торчат внизу у этого, благодарного, то… Надо поспешить.

– Мои в буфете, конечно?

– Помилуйте, доктор, а где ж ещё?! Я и за Вами уже не первый раз прибегаю. Подойду, а потревожить всё не решусь никак. Заждались мы Вас.

– Поведай-ка мне, дружище, они не того? Ну, как бы это сказать.