– Что? Геннадий Петрович тоже здесь? Так какого ж ты молчал!

– Всё! Целую, люблю, ты крутой, пока.

– Одессита из себя корчишь, конспиратор? Надо же, доктор на корабле, а я ни сном, ни духом.

– Ой-ой! Я пил и плакал, а потом пил то, что наплакал. Побывать в замечательно славном городе Одессе я даже на тысячу лет не имел счастья. Но оно-таки у меня в мечтах. А пока вместо Чёрного моря хожу вот тут перед тобой на цырлочках по Белому, и что Вы мне на это имеете сказать?

– У меня редкий дар, прапорщик: я очень редко дарю. Но сейчас повезло тебе. На, держи своё пиво. Лакомься и не забывай доброту. Может, чайку?

– Так ведь чай – продукт сомнительный. К примеру, мой друг пил каждый день, но иногда уходил в запой, и, положа ногу на печень, скажу, что он был чемпиён среди пацифистов.

– Мой друг, Боря Сичкин, ответил бы, что у Вас язык до щиколотки, который, как известно, доведет, если не до Киева, так уж до тюрьмы точно. Тем более с такими лучистыми фиксами. Из рондоли?

– До боли родные вездесущие подлость и хамство. Какая рон-доль! Чистое высшей пробы золото. И что за мансы?

– С одесским акцентом или надо родиться, или бесполезно его имитировать. Третьего не надо, уважаемый.

– Тебе что, сильно жмут пломбы в зубах?

– Не ищите мозг в противоположном от него месте, товарищ прапорюга. Лучше поберегите оставшиеся свои три параллельные извилины для инсульта. Давайте уже, плесните в рот холодного пива и выпустите тот пар из ушей.

– Он-таки умел сказать. А вот ещё, спрашивается вопрос…

– Послушайте, военный, слейте воду.

Буфетчик засуетился, нырнул в каморку, вернулся с пятью бутылками «Жигулёвского», сложил в пакет, накидал ещё чего-то. Потом рванул к выходу, но остановился, опять юркнул в каморку, зазвенел бутылками. Уже на ходу затолкнул в тот же пакет коньяк.

– Ты пока присмотри за товаром.

– Шивиёт – драп дерюга, три копейки километр, подходи, не жалко. Ну, что ж. Бухать в одиночестве и без повода – лучше всего. И начнут потом продавщицы спиртных отделов называть меня по имени.

– В какой ты, говоришь, каюте?

Прошлым годом «Юшар» напоролся на мель около маяка. Божок пребывал на берегу, следил за прибытием в бинокль. Всегда встречал теплоход, ему каждый раз бартерно привозили ящик пивка. Мгновенно оценив ситуацию, вызвал по рации свою спасательную команду. Теплоход получил кое-какие повреждения. Травмировало нескольких пассажиров и членов команды. Доктор загрузил санитарный автомобиль необходимым, примчался к месту крушения. Работы хватило на несколько часов. Кое-кого пришлось прооперировать в корабельном медпункте. Кое-кем и был буфетчик. Потом уже, в Архангельске, Генин пациент по каким-то там сомнительным связям, по линии военторга, побывал на приёме у местного светила, окружного хирурга, проверить, правильно ли его лечил военный доктор от ракетчиков, и узнал, что в тот день ему спасли жизнь. Ещё светило похвалил неизвестного коллегу за храбрость, ибо не всякий бы решился в неприспособленных условиях сделать подобное. Повремени тогда ещё хоть пару часов, то и операция бы не понадобилась.

Весь посёлок высыпал к маяку. Начался отлив, и постепенно теплоход оказался на суше, покосившись на бок. Редкое зрелище. Как и то, что посадить оборудованный современной навигационной аппаратурой пассажирский лайнер на мель у самого берега надобно иметь редкостный талант. Капитана потом хотели судить за разгильдяйство, но уголовных мотивов по делу не раскопали, ограничились тем, что погнали из пароходства в шею. Божку в знак признательности стали привозить не ящик пива, а два. Доктору тогда второпях сказали спасибо и пожали руку. Буфетчик после операции отлёживался в полузабытьи, не был способен на излияние чувств. И вот теперь представился случай.

Он спешил по ступенькам к заветной каюте и мысленно проговаривал уйму всяческих добрых слов. Перед дверьми запнулся. Изнутри доносились крики, шум возни, которые неожиданно завершились двумя звонкими шлепками и непонятным грохотом, словно что-то грузное, многопудовое рухнуло на пол. Не решаясь войти, озадачился и переминался с ноги на ногу. Медленно развернулся, в задумчивости двинулся в обратном направлении. Через пять шагов буфетчика охватило беспокойство, и он кинулся бегом.

– Слышь, прапорщик, сдаётся мне, где-то что-то не срослось. В каюте происходит хренотень, причём не традиционного раскроя. Как бы не случилось беды. Ты бы поспешил, тем более что пивко уже приговорил, да ещё, я гляжу, пару бутылочек без спросу.

– Можете жаловаться в центральную прачечную.

– Господи. Всё течёт, но ничего не меняется.

– Э-э-э, родной, было б, чем намазать хлеб на масло. Не надо жмотничать. Толком рассказывай. И брось этот свой эжопов язык.

– Подхожу к двери и слышу.

Буфетчик в нескольких словах, немного приукрасив, передал свои впечатления. Костя, хоть и находился в хмельном состоянии, сообразил сразу, что мирные споры товарищей офицеров переросли в боевые действия. И устремился наверх.

– Позор, господа-товарищи, – расслышал прапорщик у двери каюты голос Савватиева. – Офицеры называется. Ну ладно, Бирюков оболтус, хоть и целый капитан, но ты-то, ты! Женатый человек, начальник заставы, можно сказать, хозяин Белого моря. Мог бы себя в руках держать, не лезть в пьяные разборки с кулаками.

Послышалось нечленораздельное бубнение. По характерному аканью Костя узнал голос Бирюкова, уроженца Московской области, там все акают.

– Ты вообще молчи, связист половой, мозг на яйцах. Я ещё подумаю, прощать тебя или нет. Как, спрашивается, мне завтра перед Божком объясняться? Может, подскажешь? Как я ему свою физиономию представлю, под каким соусом? И вообще, братцы, по отношению ко мне вы оба козлы.

– Но, Геннадий Петрович, минутку, – подал, наконец, голос и Куприянчук. – Я бы попросил.

– Так, всё! Хватит! Молчать оба! Сейчас я говорю, а не то… Вы только задумайтесь, товарищи-господа офицеры, над тем, что мы сами с собой вытворяем. Я вот со стороны смотрю и что же вижу? Нет, не скотов, хоть и говорят обычно, надрались до скотского состояния. Нет. Я вижу двух покойников. Впрочем, я третий.

Гена скосил ненароком глаза на зеркало, как будто желая убедиться, не покойник ли он в самом деле. Бр-р-р, в паху даже похолодело.

– Живой человек – это человек трезвый. Коль выпил, то, считай, умер в какой-то степени. Вы разве не замечали, когда бухой, то вроде как не в этом мире. Это всё равно, что в клинической смерти, возвращение откуда отвратительное и болезненное. Пьяный уже не имеет личности, он теряет способность к аналитическому мышлению, которое, в сущности, отличает нас, человеков, от животных и растений. Да, балдёж имеет место быть, но точно так же балдеешь и от наркоты, и от наркоза при операции, и от смерти. А вообще термин «балдёж» означает состояние коровы перед родами. Читайте ветеринарную энциклопедию. Так что поздравляю.

В каюте напряглась тишина. Врач слова выудил из подсознания весьма удачные, ёмкие и прозорливые. Капитаны умолкли, только ресницами хлопали, не зная, чем возразить. Да и само желание возражать, имевшееся в начале эскулаповой речи, вдруг пошло на убыль.

– Я беседовал со многими, когда в академии учился, в госпиталях на практике, кто смерть клиническую перенёс. Один к одному рассказы. Всё такое же блуждание по параллельному миру, где обитают уже неживые. Или пропойцы, как мы с вами. И, поверьте, братцы, этот мир отнюдь не сад Эдемский. Вот такая пропозиция, господа офицеры. Не хочешь быть живым, пожалуйста, пей, бухай, уходи в небытие. Только к покойникам у нормальных людей страх и отвращение, как и к любому проявлению смерти.

Прапорщик Володин при последних словах старшего лейтенанта решился открыть дверь. Боже ж ты мой! Половина лица у доктора заплыла тёмно-фиолетовым пятном, глаз кровью затёк. Другая половина отличалась увеличенной до безобразных размеров ушной раковиной. Савватиев, успокоившись от собственной проповеди, периодически прикладывал руку то к одной половине, то к другой, болезненно морщась и повторяя, что за такие вещи убивать надо. Костя остолбенел. Но больше всего удивило, что оба капитана внимали речам доктора подобострастно и трепетно. И у обоих подозрительно раскраснелись щёки. В каюте воцарилось гробовое молчание.