Худо-бедно, заряды разместили, вывели провода. Деда с оленями отогнали на километр. Сами укрылись метрах в трёхстах, за кочками. Убедившись, что всё по инструкции, замполит распорядился начинать. Гончаренко приготовил аппарат, присоединил к клеммам провода, крутанул динамку. На панели загорелась красная лампочка. Конденсаторы зарядились, достаточно было нажать кнопку. Оглянулся и не удержался, чтоб не выругаться. Все как один высунулись из-за кочек и пялились, как будто в первый раз. Огромные зелёные «сигары», не подозревающие, что с ними сделают сейчас, гипнотически притягивали взгляды, будто намеренно отвлекая на себя инстинкты самосохранения. Бойцы послушно пригнулись.

– Внимание! Взрыв! – предостерегающе прокричал сержант и коснулся красной кнопки.

Ослепительные вспышки отразились множеством бликов во влажной листве кустов, и через секунду по ушам ударил отупляющий психику грохот разрывов. Трёх! Гончаренко выглянул из-за укрытия, успев заметить, как вдалеке оленья упряжка сорвалась и понесла их боевого товарища прочь, только хорей успевал мелькать в воздухе. Дед, видимо, пытался остановить обезумевших животных. Да где там.

Четвёртая, что же? Может, провода перепутали? И как теперь? Чёрт! Конденсаторы до четвёртой не пробились, хотя импульс ушёл. На проводах завис. Полезешь выяснять, оно и…

Приполз по-пластунски замполит.

– Гончаренко, почему четвёртая не сработала? Петро, чего молчишь?

– Сам голову ломаю, товарищ майор. Провода, наверно, отошли. Может, подсоединили не так. Это комарьё…

– Кто работал на этой боковухе?

– Без разницы, кто. Разве определишь, какая не сдетонировала? Отсюда не понять. А даже если и понять, что с того? Само не сделается.

Гончаренко, понаблюдав ещё с минуту, поднялся и помахал бойцам, чтоб подтянулись.

– Мужики, получается, надо лезть в боковуху.

И осёкся, видя, как все опустили головы. Многие побледнели. Вот оно, настоящее, неподдельное! То, ради чего они военную форму и носят. То, что называется смертельная опасность. И надо идти на риск, и никто не гарантирует, что вернёшься. Потупился и майор. Ну, с него какой спрос. Он не мастер. А я мастер, решил про себя сержант Гончаренко. Больше не проронил ни слова. Встал, отряхнулся, зачем-то застегнулся на все пуговицы, поправил ремень, пилотку и пошёл. Замполит хотел крикнуть вслед хоть что-то, даже не зная, что, но голос предательски дрогнул. Сделалось тихо-тихо. И опять ветер улёгся, и птицы исчезли, и комары замолчали, перестали нападать. Как будто в эту минуту всему, что двигалось, дышало на земле, в воде и на небесах, вдруг так захотелось жить, что прямо хоть умри.

Петра не было полчаса. Показалось: вечность. Молодого замполита раздирали противоречивые чувства. Несколько раз порывался туда, к Гончаренко. Но, сделав десяток шагов, возвращался. То же происходило и с бойцами. Парни краснели, бледнели, покрывались испариной, ощущали озноб. Будь она проклята, эта ступень! Наконец кусты зашевелились, показалась пилотка, на ней звёздочка, сверкнула рубиновым лучиком. Сержант вернулся совершенно опустошённый. Лицо осунулось, потемнело, под глазами круги. Попросил закурить, хоть в кармане у самого лежала только что начатая пачка. Потом не получалось зажечь спичку, тряслись руки. Ему прикурили. Всё в молчании. Несколько раз затянулся, почувствовал противную горечь, бросил сигарету. Повернул лицо к ближайшему бойцу.

– Давай сюда её.

Боец понял и тут же принёс динамку. Гончаренко прокрутил. Когда загорелась лампочка, махнул рукой, все сразу же разбежались по укрытиям. Никто не заметил, как подкатила оленья упряжка. Старик-оленевод, не понимая, почему люди так напряжённо молчат, сам заговорить не решался, лишь недоумённо вращал раскосыми глазёнками. Петя, также не заметив старика, нажал на кнопку. Бедные олешки чуть не попадали. Сорвались прочь, старик не удержался, свалился с нарт. Перепугался не на шутку, забился в кусты, прикрываясь руками и громко вопя.

Округлый кусок дюралевой обшивки, сантиметров двадцать в диаметре, рваные, зазубренные края, шлёпнулся под ноги. Сержант поднял. Осколок был ещё тёплый, даже горячий. Подумав, развязал горловину вещмешка и сунул туда. На память. Ещё не представляя, какой долгой и горькой окажется память об этом не первом и не последнем его боевом эпизоде.

Вечером, когда вертолёт доставил их на прежнюю ночёвку, в молчании поужинали, улеглись. Замполит вообще-то предлагал отметить и намекнул, что закроет глаза на пару бутылок портвейна, но никто не захотел. Утром прибыли остальные. Взвод поиска, таким образом, оказался в полном составе, можно возвращаться. Но вертолётчики, сославшись на якобы нелётную погоду, заупрямились. Если откровенно, им тоже – молодые ведь – хотелось оттянуться: погулять, выпить, по девчонкам прошвырнуться. Другие поисковые отделения настроены были так же. Только подрывники сержанта Гончаренко ходили весь день как в воду опущенные. Однако молодость берёт своё, и под вечер всё же народ разбрёлся. Пётр, отпустив подчинённых, остался в школе, не один пока.

– Вы бы шли, товарищ майор. Что Вам здесь тосковать? Да и непорядочно как-то по отношению к семейству. Они ждут, готовились. Вчера ещё надо было. – Он вздохнул, о чём-то своём задумавшись. – Эх, Вы, товарищ майор.

– Петя, а что я мог? Я ведь в тонкостях не разбираюсь этой вашей взрывной техники.

– Та я не про то! – Петро даже рассердился. – Не думал даже. Я про председателя и дочку его. Вы же офицер, командир, слово, небось, давали. Так идите, держите слово-то. Может, на свадьбу пригласите?

– Пётр, да я для тебя, дорогой ты мой… Я всё сделаю. И офицером у меня будешь. И на свадьбе самоё почётное место.

– Извиняйте! Самое почётное для Божка! – Гончаренко рассмеялся, наконец. И сразу обоим стало как будто полегче, отлегло от сердца.

Замполит поднялся, протянул руку, которую сержант от души крепко пожал. После чего Петро чуть ли не силой вытолкал его за порог.

– Опаньки, Вас уже, товарищ командир, вроде как пасут? Эй, красавица, принцесса, королевна, получите и распишитесь, – и опять рассмеялся, правда, чуть громче, чем обычно, но на это никто не обратил внимания.

Когда парочка скрылась в начинавшихся, хоть ещё и светлых, но уже сумерках, кто-то окликнул. Вздрогнул сержант, у него от неожиданности даже подкосились ноги. Оксанка моя! Откуда? Но точно она. Голос родной. Не понимая, что происходит, позвал её:

– Оксана! Оксаночка, сэрдэнько мое! Где же ты? Иди ко мне, солнышко ненаглядное.

Долго продолжал лепетать обескураженный парубок в том же любовно-лирическом помрачении, но никто не вышел. Тогда он кинулся на поиски, осмотрел окрест всё. Никого. Схватился за виски. Голова шла кругом, сердце гудело так громко, что казалось, вот-вот пробуравит грудную клетку, высвободится и взорвётся снаружи алым пламенем, как та проклятая боковуха.

Петя не чувствовал ни комариных укусов, ни прохлады, спустившейся к ночи с небес, не слышал песен на селе, вспыхивавших зарницами то на одном его конце, то на другом, ни храпа старика-оленевода, которого привезли с собой, так и не успев разыскать нарты с обезумевшими оленями. Один только хорей подобрали, без которого олешек никак не удержать. Вожжи в ненецкой упряжке не практикуются. Лишь эта универсальная четырёхметровая палка, которой и погоняют, и управляют, и волков отпугивают. Старик-погонщик счастливо дрыхнул в стельку пьяным на школьном дворе в стогу сена. За оленей вообще не переживал. Знал, что сами придут когда-нибудь. Тем более что в конце зимы их оленеводческий колхоз планово произвёл отстрел всех волчьих выводков, наняв из Архангельского авиаотряда специальный вертолёт.

Из тундры в посёлок настойчиво пробивалась полуночная тишь, отпотчёванная сочившейся из-под болотистых кочек прохладой вечной мерзлоты. Изредка где-то за дальним шарком тявкнет спросонья песец, приглушённо кудахтнет куропатка. Это нисколько не тревожило тишину. Только голос любимой Оксаны продолжал звучать из ниоткуда.