Через минуту со всех концов раздались автоматные очереди, ещё минут через пятнадцать-двадцать нападавшая свора стояла под дулами на рифлёнке перед казармой и вытирала сопли с кровью, дрожа и скуля. Очень эффектно, когда в тебя палят из калаша практически в упор. Недолго и обделаться. Ядрёный сивушный дух над чего только ни повидавшей рифлёнкой витал яко наглый демонический анчутка. Он был неприятен. Он был страшен. Он своими острыми когтями всячески цеплялся за мысли, вызывая предчувствия, от которых становилось мрачновато на душе. Боролись, боролись, и вот, напоролись. Божок смотрел на этот хмельной сброд и с ужасом констатировал: это же наш советский народ, наше будущее, наша опора, наше счастье. Получается, просто-напросто пшик. В перспективе не сверкающие горизонты светлого коммунистического будущего, а смута, мрак, бесчинства и реки крови, как без неё-то. Господи, спаси и помилуй!
– Что с ними будем делать, товарищ командир? – Куприянчук обратился к Божку нарочито громко, чтоб слышали все. – Нападение на сверхсекретный объект, подрыв обороноспособности государства, можно по закону военного времени.
– Предлагаете расстрелять? – Божок обвёл взглядом притихшую свору, вяло, не очень натурально усмехнулся. – Всех?
– А чего с ними возиться? Всех, конечно. Не хватало, чтоб ракетные части подвергались бандитским нападениям безнаказанно.
Начальник заставы, невероятным усилием воли подавив улыбку, вышел перед строем и приступил к постановке «боевой» задачи:
– Первое отделение, берёте десять пленных и выводите за подсобку. Там, за сараем, ликвидировать. Второе отделение, берёте ещё десятерых и выводите вон туда, – он махнул рукой в сторону угольного склада. – Этих кончайте там. Боезапас экономить, на одного террориста один патрон. Понятно?
Пограничники вскинули автоматы, начали с помощью прикладов разделять толпу. Ракетчики помогали кольями. Местные, огорошенные и мало чего соображающие, вначале безропотно выстроились, как того требовал грозный Куприянчук.
– Третье отделение! – продолжал, войдя в злостное лицедейство, капитан. – Последнюю партию отогнать подальше в тундру, в направлении заброшенного аэродрома. Этих не расстреливать. Штыками!
Божок, одобрительно кивнув, отошёл к казарме и, сидя на лавочке курилки, стал наблюдать за лицами бойцов. Очень серьёзные, даже оторопь забирала, прямо как палачи, погнали «приговорённых» по намеченным роковым инстанциям. Когда миновали КПП, один из пленных, очевидно, из местных героев, истерично взвизгнул: «Ата-а-а-с!!!» Подконвойные с отчаянными воплями бросились врассыпную. Кто прямо через тундру в посёлок, с головой проваливаясь в шарки и болотца, кто к шумевшему в трёх километрах студёному морю, кто вообще непонятно куда, в таинственные заросли ракитника и карликовой берёзы. Вслед им долго улюлюкали, смеясь и чертыхаясь во весь голос, рядовые и сержанты непобедимой, легендарной Советской армии. Никто не обратил внимания, как помрачнел, опечалившись, Божок. Мудр был и прозорлив. Будущее, совсем уже недалёкое, смутило ему душу до навязчивого желания пойти и напиться в одиночку.
Больше всех, наверное, радовался замполит. Он вообще-то подозревал, что получит завтра сполна и по службе, и, может статься, по партийной линии, но на душе было настолько хорошо, что аж приплясывал на месте. Здорово быть победителем! Божок, глядя на такое абсолютно искреннее выражение инфантильных чувств, кстати, не совсем плохих, даже, наоборот, несколько смягчился и решил не карать молодого комиссара. Но прокатить, да так, чтоб в пот бросило, не помешает. Хорошо, что закончилось в общем-то безобидно. А если бы поселковые прихватили ружья? Божок был партийцем со стажем, умел прорабатывать подчинённых стратегически, чтоб до конца жизни. На следующий же день сколотил партсобрание и устроил судилище. Бедному майору пришлось такого в свой адрес выслушать! И бледнел он, и краснел, и чуть ли не плакал, доказывая свою преданность великому общему делу. Под конец, когда совсем было вычеркнул себя из жизни, командир предложил благородному собранию поставить провинившемуся на вид. И всё! Ни строгого выговора с занесением, ни предупреждения о неполном служебном соответствии.
Когда закончилось, майор смотрел такими влюблёнными глазами, что Божку сделалось неловко. Как не быть по-собачьи преданным, если к тебе по-человечески? Замполит всю оставшуюся службу благодетеля своего боготворил и всегда вспоминал ласковым словом, ставя в пример молодым офицерам. А после собрания накрыл стол, и все капитально перепились. Для Леонида Тихоновича застолья были одним из атрибутов командирства, и он их выдерживал с честью. Никто не мог соперничать в количестве принятого на грудь. Когда замполит и парторг, а вместе с ними обязательно приглашавшийся на мероприятия «по сплочению воинского коллектива» властолюбец Куприянчук уже обычно валились под стол, подполковник Божок, не качнувшись, вдохновенно произносил очередной тост, наливал до краёв и обязательно опрокидывал рюмку полностью, не оставляя ни капли на донышке.
Интересное было время. Сколько потом разговоров ходило. Солдаты пересказывали подробности с колоритными нюансами. Рождались легенды, которые переходили от призыва к призыву. Танцы больше не устраивали, как ни просили командира заведующая домом культуры и председатель колхоза. Но с концертными программами героико-патриотического содержания спустя полгода стали выезжать. Живущие в посёлке ветераны войны каждую исполненную песню требовали на бис, а «Катюшу» вообще по пять раз, не успевая протирать глаза от выстраданных в нелёгкое лихолетье сороковых годов слёз. Талантливая служила в РВСН молодёжь. После памятного вечера многие поселковые красавицы выскочили замуж за уходивших на дембеля парней и уехали на большую землю, кто в Россию, кто на Украину, кто в Белоруссию, одна вообще в Ташкент.
Служба ратная шла чередом. Старички увольнялись, разъезжались по домам, приходили новые, всё такие же крепыши. Бегали в самоволки. Некоторых, как водится, подкарауливали колхозные ревнивцы. Но масштабных баталий не случалось. Наступала зима. Длинная, бесконечная, нудная. В посёлок стали наведываться ненцы-оленеводы. Мучимые длительной трезвостью, они на упряжках подкатывали, минуя родню, к сельпо и от души затаривались водкой. Некоторые прямо у магазинного крыльца выпивали по бутылке и падали в нарты без чувств. Бедные олени, голодные, предоставленные сами себе, таскали их, бесхозных, по посёлку. Иные забредали в тундру, чтобы добыть из-под снега ягель. Пьяные погонщики дрыхли без памяти, отпугивая сивушным храпом снующих тут и там песцов.
Ненцы – народ выносливый и к морозам устойчивый. Могут спать прямо в снегу, никакая метель не страшна. Однажды пограничный наряд наткнулся при обходе на тело, почти заметённое. Стелилась позёмка, подмораживало. Впереди идущий просто об него споткнулся, а то и не заметили бы. Начальник заставы в тот вечер лично разводил наряд. Когда солдат-пограничник от неожиданности выругался, капитан поспешил подойти и удостоверился, что в снегу человек. Никто не сомневался, что откапывают труп. Сугроб раскидали, пограничник склонился над телом. Старик, седой, без шапки и признаков жизни. Наклонился ниже, на всякий случай пощупать пульс. Вдруг старичок, издав боевой клич, вскочил, прочно раскорячился на искривлённых конечностях, выхватил из-за голенища пима нож, ткнул бойцу в живот и мгновенно растворился в темноте, ещё больше сгустившейся от метели.
Куприянчук, опешив от подобного макиавеллизма, стал беспорядочно палить вдогонку из пээма. Да куда там! Хорошо, недалеко отошли от заставы. По рации вызвали гэтээску. Дежурный немедленно доложил о случившемся в отряд. Из Архангельска выслали самолёт. Все кинулись готовить посадочную полосу. Зажгли костры и постоянно подливали в огонь солярку. Божок прислал своего врача и бульдозер. Разровняли сугробы. Через три часа «АН-2» уже подруливал к гэтээске, в салоне которой лежал на носилках бледный, как полярный сполох в небе, но живой солдатик, над которым колдовал доктор от ракетчиков. В Архангельском госпитале бойца квалифицированно прооперировали той же ночью. Через две недели вернулся в строй и честно продолжал выходить в наряды по охране государственной границы.
