Приготовления они с Хмелем пытались держать в строгом секрете. Посему и постановку непосредственной задачи оставили напоследок. То есть на сейчас. За пару часов до выхода. Казаки пойдут на «чайках», хоругвь, как было сказано, своим ходом. Необыкновенная секретность! Настолько всё засекретили, что ко времени построения боевых подразделений на майдан сбежался весь предполагаемый в недалёком будущем город. И все всё знали. Особенно женская половина. В поселении насчитывалось незамужних и вдовых казачек столько же, сколько прибыло свободных мужчин, благородных гусар польской хоругви, хлопцев из казачьих подразделений и большей половины обозных ратников. Над городком висело целое марево любовных эманаций, отчего и закаты над рекой приобретали более колоритные оттенки, и звёзды гроздились в настоящие бриллиантовые подвески, и луна приобретала черты богини тайн и вздохов нежных. Это и радовало, и настораживало. В любовном помрачении мужеские особи теряли воинственность, становились беспечными, значит, уязвимыми. Хмель только усмехался в свои льняные усищи да похлопывал брата по спине.

– Ты, боярин, в людях сумлеваться не должен. Втройне стараться будут. Любовь, брат, великое дело. Поверь, никто из твоих верных рубак не испытывал ранее ничего подобного. Наши казачки – это особая у баб каста. В любовных утехах равных им нет. Но и преданные, как собаки. Потому как ценят мужика. За этих-то панночек твои шляхтичи на любой ратный героизм подвигнутся, глазом не моргнув.

– Что, в турецком гареме не такие?

– Ну развеселил, хе-хе. Нет, конечно. У султана любовные профессионалки серьёзные, каких ещё поискать. Но ведь без души как-то у них всё. Муж для них жеребец-производитель. Не любый, не милый, не единственный.

– Тебе виднее, – Рыдва рассмеялся, демонстративно оглядел друга с ног до головы. – Думаю, султан не против такого племенного родства? – Он шутейно похлопал друга по богатырским плечам. – С таким-то хмельным наследием османская империя долго ещё простоит.

В этот момент от церковки из долины раздался переливчатый бронзовый зык. Это стоявший неподалёку от них отец Александр сделал отмашку рукой дьяку, тот по цепочке пономарю, пономарь – звонарю. Колокол привезли неделю назад из Москвы. Отлил на Пушечном дворе сам Чохов, мастер от Бога, тот, что сотворил Царь-пушку с ликом царя Фёдора Иоановича. Боярин Рындин Олег, он же пан Ольгерд, Альгис-паша, Рыдва-Сабаляускас и Олег-Лелег сим подарком от Руси-матушки очень гордился, душа прямо пылать начинала, когда колокол подавал уникальный, божественный глас. Торжественность момента достигла апогея. Произошли перемены даже в природе. Ветер стих. Вороньё словно онемело, хотя до этого гвалт стоял внушительный, как всегда перед вечерним насестом. Люди приумолкли. Богдан положил на плечо горячую ладонь.

– Скажи от души. Не думая, пусть слова от неба сойдут. Смелее, братик.

Ротмистр направился к центру майдана, где на возвышении стоял сакральный казан. Их языческое капище, святая святых для казака. Рядом четыре больших, одна маленькая берёзы, между ними огромный валун, к которому взяли за обычай подходить жители поселения и прикладывать ладони. Утверждали, будто действо помогало от хворей и неприятностей. Позже к валуну потянулись и гусарийцы, и казаки, и даже монахи. Поднявшись, Альгис почтительно поклонился на четыре стороны. Тишина образовалась идеальная. Мечта оратора. Даже косноязычный простолюдин в такой удивительной тишине станет красноречивым сумасбродом. А уж прославленный, поседевший в боях, но ничуть не сломленный воин, подавно.

Небесный свод был достаточно ярок и очень красив. Отчётливо виднелись розово-белёсые сигнальные дымы от рыболовецких куреней. Лица излучали трепетность и почитание, а также радость и уверенность. Люди ждали слова. Ольгерд почувствовал невероятное волнение. Слово! Такое, чтоб пробрало, чтоб запомнилось, чтоб взволновало. Бог мой, это ведь какая ответственность, высказать Слово! Но, несмотря на охватившую тело дрожь, он заговорил уверенно, ни разу не сбившись:

– Братья мои родные! Панове казаки, Панове старшины, Панове товарищи! Дорогие казачки и казачата!

По площади-майдану шмыгали туда-сюда мальчишки и девчушки всех возрастов. На них цыкали, шикали, грозили пальчиком, кое-кому доставалось и по-серьёзному, по попке. Но в целом это было премило, ротмистр чуть не расчувствовался до слезинки. Они ведь светились, аки ангелы, детишки эти. Мамок слушались, конечно, старались не шуметь. И действительно, тишины они не нарушали. Но радости добавляли. Легко сделалось на душе славного ратника.

– Вы же знаете, я в жизни больше саблей махал, нежели говорил. Вот и сейчас. Душа пылает, а слов не хватает ей. Мы с вами прошли славный путь. Сражались достойно, враг пощады не знал. Но и милосердие наше не имело границ.

Он видел, как утвердительно закивали седыми чубатыми головами старики, как понурились на время казачки, видимо, вспомнив нечто. Каждый пережил всякое на своём веку. Какие драмы в их немудрёных жизнях разыгрывались, можно было только догадываться по вспыхивавшим искрах во взглядах. Бойцы хоругви казались непроницаемыми, но он знал, что безразличным никто из них не был. Все переживали, все теряли друзей, родных, любимых.

– Теперь вот мы здесь, на Днестре, что всегда считался пограничьем между западом и востоком. А по большому счёту между добром и злом. И мы ставим нашу крепость. Она послужит защитой тому братству, что оплачено священной кровью. Это будет наша Сечь. Такая же, как и у братьев запорожцев. Неприступная и непобедимая!

Раздался гул одобрения.

– Ваше Величество! Ваше Величество! – Урсула редко позволяла себе тревожить Констанцию в такое раннее время, ещё даже не рассвело, лишь над Вислой пространство слегка лиловело. – Ваше… О, Матка Бозка! Они уже здесь, Ваше Величество. Просыпайтесь.

Королева действительно была схожа с девой Марией, когда пребывала во власти Морфея. Её и без того прекрасное личико во сне преображалось необыкновенно нежно. Черты разглаживались, ни одной не было видно морщинки, щёчки становились персиковобархатистыми, губки кораллово-алыми, лоб, словно из розового мрамора, как будто светился, чему способствовал контраст ровных, идеальной дуги, смолистых соболиных бровей. Классически ровная, как у красавиц на картинах Боттичелли, спинка носа, милый подбородок, тонкая, длинная, как у лебедя, шея с шелковистой кожей. Она так становилась прекрасна во сне, что часто наблюдавший за этим чудом Сигизмунд с ума сходил от вожделений и поэтических порывов.

Она была что милое дитя, чиста и непорочна. Отроковица годков пятнадцати, не боле, светящаяся и благоухающая, словно хрупкая орхидея. Никому бы и в голову не взбрело, что сие создание – мать семерых королевских отпрысков. Урсула каждый раз приходила в душевное смятение, когда в силу каких-либо обстоятельств ей выпадало прерывать чудный сон госпожи. Часто бывало и такое, что она не решалась потревожить в такие моменты божие создание, часами сидела, дожидаясь, пока оно пробудится само. И бдение сие не доставляло никаких неудобств. Напротив, одно удовольствие, поскольку светлело на душе необыкновенно, да и внешне преображалась, сама заметно молодела.

Вот и сейчас, будто онемела. Опустилась на колени, принялась про себя читать молитву, с удивлением отмечая, что все предметы в покоях, особливо картины на стенах, покрылись едва заметным сиянием, а над королевой вообще зависло облачко призрачного свечения. В соседних покоях спала их пленница. Когда неожиданно скрипнула дверь, Урсула заметно вздрогнула. Окутанная таким же облачком, вошла Михаэла. Такая же прекрасная, как и госпожа. А может, и ещё лучше. Урсула даже на какое-то мгновение растерялась. Но в это самое время Констанция открыла глаза.

– Ваше Величество, они.

Легко вспорхнув, королева устремилась к огромному, с видом на Вислу венецианскому окну. Мачты галеры на фоне светлеющего неба затейливо чернели прямыми геометрическими линиями, затейливо переплетённым такелажем. Вокруг белёсо пестрели множественные треугольники парусов казачьих «чаек». На Треугольной площади перед замком, прямо под окнами, застыла в парадном строю великолепная хоругвь. Альгис-Ольгерд, заметив королеву, приложил к сердцу ладонь и почтительно склонил голову.