До Кракова придётся идти против течения. Да беды в том особой нет. Многим казакам на галерах пришлось погорбатиться, когда в плену у турок трудовой стаж зарабатывали. Месяцами на вёслах. По морям да по волнам. Мастера галерной гребли международного класса, что им Висла.
Хмель так и предложил: Ольгерд хоругвью через Буджакскую, потом западно-украинскую степь проходит к Варшаве. Отбивает, если иных, дипломатических, вариантов решения проблемы не получится, свою невесту. С татарвой радикально разбираются казаки. На галере в сопровождении «чаек» поднимаются к Вавелю. В экстренном порядке как-нибудь ухищрённо уговаривают Сигизмунда отдать сокровища, загружают их и уходят обратно, уже по течению, практически не надрываясь.
Параллельно по всему периметру Речи Посполитой активизируются разбойные действия гайдуков, беглых крестьян, зарабатывающих право на вступление в Сечь, шляхтичей, униженных и оскорблённых Сигизмундом, и тому подобных стихийных элементов, загодя взятых на учёт соответственными тайными службами. Войско короля будет отвлечено.
Не поступило самого для пана ротмистра главного сведения. Под чьим присмотром Михаэла? Не выйдет ли так, что при подходе хоругви с ней расправятся? Либо сам Сигизмунд, либо Констанция, королева, чьё поведение просчитать практически невозможно по причине совершенно не подвластного шляхетному разумению характера. Власть у неё великая, стража своя, личная. Хмель для Констанции отдельно писал шифрованное послание, не без оснований надеясь на благосклонность. Богдан-то красив, огромен в плечах, небесного цвета глаза, воплощение настоящего мужчины во всех смыслах, необузданного в страсти самца. Было у них в своё время кое-что. Но сие тайна за семью печатями, а ответа пока не пришло.
Кроме королевы, в замке царствовала ещё одна особа. Пани Урсула Мейерин. Фаворитка всего сановного семейства: и короля, и королевы, и Владислава, молодого королевича. Благочестивая воспитательница остальных королевских чад-малолеток. Без её одобрения ни одно политическое решение не проскакивает. Ни один посторонний мужчина края одежды ясновельможной Констанции не коснётся. Да и сам Сигизмунд порой ловился на мысли, что под сановным брачным балдахином всегда незримо присутствует третичным судейством мадам Урсула. Его чёрный иезуитский кардинал, никогда не надевающий светлых платьев.
Хмель о ней знал гораздо больше, чем остальные смертные, поскольку в своё время потоптал, как петушок курочку, из соображений тайно-олитических, и теперь она, хочешь-не хочешь, отсвечивала лично ему обо всём происходящем в замке и вообще в семействе династии Ваза. Хмель знал, что в своё время и сам Сигизмунд в качестве петушка там потоптался и что сынок от предыдущей супружницы, царство ей небесное, Владик, не избегнул подобной чести. И что Урсула в сынка была влюблена, словно кошка, до беспамятства, сочетая в себе по отношению к нему все качества, присущие женщине. И матери, и любимой, и любовницы.
Появление в замке молодой красавицы Михаэлы могло вызвать роковую ревность как у одной, так и другой королев. Это смертный приговор. Посему не первый уже вечер Хмель голову ломал, каким хитросплетением сию дилемму порушить. Две шифровки, Констанции и Урсуле, через разных информаторов уже ушли. С вельми конкретной просьбой, чтоб ни один волосок с головы дочери молдавского отставного господаря не упал. И полупрозрачный намёк, что в противном случае ни от замка, ни от Варшавы камня на камне не останется. Ещё Хмель приписал ясновельможным дамочкам, чтобы надавили на серое вещество Сигизмунду, дабы ускорить не запланированный официальный визит нового молдавского господаря Штефана Второго Томаша, в какой-то там воде на киселе являвшегося, между прочим, Михаэле родственником. При этом надо во что бы то ни стало настоять на сопровождении посольства Молдавии небезызвестной хоругвью пана ротмистра Сабаляускаса, воскресшей для данного особого случая.
Возы с лесом всё подъезжали и подъезжали. Прямиком к огромному сараю, под крышей которого казаки обустроили пилораму. Брёвна распускали на доски, выкладывали на просушку под сквозной ветерок, который гулял во всех закромах. Выкладывали с тем расчётом, чтобы два-три раза в сутки можно было перевернуть, не допустить неравномерного высыхания слоёв и деформации поверхности. Период заготовки, вообще-то, был выбран оптимальный. Никакой лишней влаги, деревья уже насытились, готовились к зимней спячке. На случай недопущения сырости и, не дай бог, плесени в углах сарая выложили небольшие глинобитные печки. Всё по той же уникальной народной технологии. Доски должны получиться ровными, с хорошей, не шероховатой поверхностью. Их, естественно, разложили по сортам, в зависимости от породы древесины. Ель, сосна, пихта – в одну группу; тополь, осина, липа, дуб, вяз, ясень – в другую. Ну а берёза, клён, лиственница – в третью. Наука! Простая, мудрая, народная. Казаки дело знали. Доски будут сушиться всю зиму. Опытные в этом деле мастера, где надо, прижимали стопки булыжниками, вставляя всевозможные распорки, перегородки. Словом, работа шла споро, умно, перспективно.
Отец Александр, благословив сие праведное дело, разумно перераспределял инициативу людей, кого-то поощрял добрым словом, кого слегка поругивал, но так, без принижения достоинства. Что интересно, это и Хмель, и Рыдва отметили с великим одобрением, Александр подвигнул казаков на некоторое, как через пару-тройку веков скажут, социалистическое соревнование. Не токмо деньги услада человеку, но и почёт. Оказалось, эта ипостась народного труда самая стимулирующая и есть. Бригады готовы были наизнанку вывернуться, но взять верх. Отец Александр, будучи отменным психологом, устраивал в конце рабочего дня оглашение, кто сколько чего сделал. И какого качества! Гетман и ротмистр диву давались, наблюдая, как все, не только казаки, а и бойцы хоругви, обозные сверкали взорами, негодуя либо радуясь результатам. Как потом не расходились по ночлегам, а обсуждали, спорили, высказывали предложения, идеи. Батюшка, привлекши всех своих дьячков, пономарей и прочих, ухитрялся фиксировать любую мелочь, записывал объёмы произведенных работ. Мало того, с каждой бригадой или, как они себя величали, артелью успевал оговаривать планы на следующие сутки, корректировать их и заставлял бригадиров подсчитывать экономический эффект. Порой на пальцах или раскладыванием камешков на песке.
Из целого комплекса строений, таких же дощатых, как и остальные, доносился щекотливый дух вялящейся рыбёшки, и он весьма был приятен для душевного состояния, ибо сей запах имел золотой эквивалент. Каждую седмицу рыболовная артель привозила полные возы свежей рыбы. Днестр-батюшка не скупился. Бывалые казаки, оседлавшие сию приднестровскую вотчину давненько уже, хвастались, что таких уловов не знали «спокон веков». Да и ловом назвать сей доходный промысел было мудрено. Казаки обустроили целую систему запруд в речке, которую прозывали Сухой Рыбницей, с Днестром имеющей общую водную идиллию.
Рыба обожала в этот тёплый приток заплывать косяками, выводить в образовавшихся после постановки запруд илистых затонах и ериках буйное потомство. Корма там было – не описать сколько. Ил, богатый всяческой моллюсковой массой, пресыщенной белковыми компонентами и ферментной супесью, витаминной водной растительностью, инфузориями, планктоном, личинками комаров, стрекоз, ручейниками, жучками, червячками, головастиками, мальками сорной мелочи, привлекал такой ассортимент жаберного мира, что ни в какую перепись не вместится. Карпы по пяти-семи килограммов каждый, сомы, самый маленький три метра длиной, судаки, щуки, осетры, стерлядь – господи! – цвет царской кухни. А уж обычной, в пределах метровых параметров, рыбы немеряно. Действительно вывозили телегами, специально сколоченными втрое больше по длине. Прудов было пять, потом из-за ливней, уничтоживших дамбы, что привело к затоплению нескольких десятков куреней, осталось три. Но эти отличались каким-то волшебным геотропизмом.
У казаков-сторожей, дежуривших здесь по ночам, возникали всевозможные видения и галлюцинации. Оргии с русалками для них вообще считалось обыденным делом. Но бывали и вещие предзнаменования, например, о готовящихся нападениях оголтелых крымчаков или братьев поляков, собачьих сынов. Ни в коем случае подобные прозрения не оставались без внимания и системой постов оповещения немедля передавались куда и кому следует. Казаки доверяли своей интуиции.
