– Ладно, доктор. Простите меня за… Короче… Послушайте, – непроизвольно перешёл на «вы», – приезжали-то зачем? Так понимаю, в Донецке не собираетесь на постоянку?

– У бати давно не был. Неизвестно, смогу ли ещё проведать.

– Где он прописан?

– Увы, на Грабарях.

– Это же в другом конце города. Почему наш военкомат?

– Мамка тут, на Заперевальной живёт. Раньше-то мы обитали на Горняке[6]. Грабари рядом, в двух километрах. Там кладбище, «10-бис», может, слыхали?

– Шахта есть, номер «10-бис».

– Ну, да. Вначале около Грабарей, такого же, как и Горняк, посёлка, выделили место для погибших шахтёров. Трагедия, взрыв метана и всё такое. Весь город хоронил, со знамёнами, оркестром, салютом. Со временем кладбище разрослось, естественно. Старики, когда сердобольные, про здоровье спросят, так и шутят: на десять бис.

– Грабари. Что за название?

– А-а-а, просто, как мир. Есть такая треугольная лопата, её называют ещё «шахтёрская». Любую угольную кучу разворотит. В просторечии грабарка. А ты, значит, грабарь. Когда для шахтёров десятой бис отстроили свой посёлок, какой-то весельчак пошутил: теперь мы грабари навеки. В народе сразу прижилось. Позже и на официальном уровне. После того как папка умер, мы переехали сюда, на Пролетарку. Матери как участнику Великой Отечественной выделили современную квартиру к шестидесятилетию Победы. Старую на Горняке пришлось освободить, естественно. Отсюда я и в академию призвался.

– Понятно. Так что будем с «личным» делать? Хочешь, повыдираем к чёртовой матери страницы, где сплошная грязь?

– Не стоит пачкаться. Историю не переделать. Нормальный человек поймёт. Другие неинтересны.

– Поедешь обратно?

– Да, конечно. Там хоть и казённое, однако своё жильё, семья, полно друзей-товарищей. Белые ночи, белые грибы, клюква, брусника, черника. Страна чудес и вечно зелёных помидоров.

– Обратно так обратно, – майор достал из ящика стола красный карандаш, на титульном листе чиркнул: «Плесецк, Архангельская область». – Извини, брат, на купе или плацкарт выписать требование не имею права. Придётся за свои, товарищ дважды капитан Советского Союза.

– Всего доброго, танкист. Пойду я.

Повернулся, направился к двери, искренни удивляясь, почему майор не набросился с вопросами, которые у него прямо-таки высветились над бровями. Железный характер! И всё-таки, уже будучи на пороге, услышал приглушённое, почти шёпотом:

– Геннадий Петрович…

Казалось, он хладнокровен, даже, как подумалось Гене, слишком. На переносице, однако, успела образоваться глубокая складка, раньше не было. В глазах необычный, как при лихорадке, блеск. От непотушенной сигареты из хрустальной пепельницы тянулся к потолку тонкий стебелёк сизого дыма, наполняя кабинет приятным запахом дорогого табака.

– Геннадий, скажите, – военком пытался унять дрожь в голосе. – Мне… сколько осталось?

Вместо ответа Савватиев немного, самую малость поколебавшись, повернулся, подошёл. Минут пять смотрел, не мигая, в цыганские глаза, чтоб отогнать бесовщину. Потом рука сама легла на живот.

– Очень горячо.

– Станет холодно, скажешь.

В состояние управляемого медитативного аутотранса, в УМАТ, как Савватиев любил пошутить, он наловчился входить без особых усилий. Ему не требовалось ни позы «лотоса», ни мычания мантр до изнеможения, ни какого-либо ещё кликушества. Чисто по-русски: резко выдохнул, сконцентрировался, и… понеслась птица-тройка по благодатным просторам информационных полей. Там, в этих плодородных сферах, всё обо всём известно. Главное, борозду не портить, глубже лемех вонзить, добротный пласт чернозёма откинуть. Всех жучков-червячков растревожить, пусть галки, вороны да аисты потчуются, за пахарем следуя неотступно. Особенно Гена любил аистов, это загадочное племя прекрасных лелегов. Когда сия необыкновенная птица являлась, успех был гарантирован. Вот и сейчас: прилетел, уселся и стал громко клювом щёлкать, давая понять, что всё правильно, диагноз подтверждён, исход благоприятный. Удачно волну поймал, соплеменник.

Спустя четверть часа ладонь сделалась ледяной. Геннадий продолжал пристально, по-прежнему не мигая, смотреть в глаза.

– Жить долго будешь. Но завтра на приём к онкологу. Завтра же! Ещё не поздно. Вовремя он клювом отстучал.

– Кто?

– Лелег, кто ж ещё. Аистиный бог, чтоб ты знал. Под защитой ты теперь. Короче, под общим наркозом удалят, и всё! Забудешь навсегда. Если…

Он вдруг замолчал, содрогнувшись от непрошенно нахлынувших видений, в которых были и гром канонады, и автоматные очереди, много-много крови. Вещий черногуз в испуге сорвался с места, заметался, потом взмыл в небо и вскоре исчез, растворился в туманной дымке. Майор был бледен, смотрел вдаль и, как понял Геннадий, тоже там что-то видел.

– Клянусь тебе, капитан. Вернее, товарищ… полковник. Никогда не поверну оружия против. Никогда!

– Полковник?

– Я вдруг отчётливо разглядел, ну, там, куда лелег твой улетел, – понимаешь меня? – погоны с двумя просветами и тремя большими звёздами. Что бы это значило, а, Геннадий Петрович?

– То, что будете долго-долго жить, товарищ… тоже вроде полковник. Да-да, именно так!

Савватиев, нисколько не удивившись и по-прежнему находясь в управляемом трансе, решил «подкрутить» настройку вправо-влево, детализировать информационную засветку на экране. Действительно, военком, разодетый во всё какое-то необычное, массивная каска с микрофончиком, портативная рация в руке, камуфляж добротного кроя со множеством кармашков, в которых торчат запасные рожки к автомату, озабоченно расхаживал перед строем офицеров и, размахивая свободной рукой, вставлял ядрёных армейских звезд юл ей.

Гена сразу подумал: не ниже полковника. О чём и сказал танкисту. Но, подкрутив ещё и ещё, как бы увеличивая изображение, увидел, как вместо трёх полковничьих звёзд тускло блеснула одна большая. Военком, или кто там он был в тот момент, густо поливал матерщиной всё и вся, перемежая пламенную речь словами: «Котёл… Дебальцево… Славянск… Иловайск… Саур-Могила…»

Поскольку тумблер пока не отключили, Гена решительно «подкрутил» ещё, оказавшись воображением глубоко в степи среди россыпей тюльпанов и снующих непуганых сусликов. Это не была донецкая степь, вместо обычных громадин терриконов, видимых за десятки километров, тут и там торчали половецкие бабы. Ненароком подумал, отчего их называют половецкими? Половцам делать больше было нечего, как таскать в свои завоевательные походы огромные каменные изваяния в таком количестве. К тому же их ещё изготовить надо. Тут секрет в другом. Уж очень эти дамочки несоразмерны, ножки малюсенькие, в то время как голова и тулово будто в скафандрах. Может, в скафандрах и есть? Инопланетян работа.

То ли стаи облаков, слепя оперением, проносились над ним по синему безбрежью, то ли это были обожаемые красавцы лелеги, или как их на Украине ещё называют, черногузы. Сам верхом, в одной руке поводья, перед ним симпатично шевелящиеся ушки коня, трепыхающаяся под степным ветром грива необыкновенного кремового цвета, под ним роскошное седло. Другая рука вольготно лежит на рукояти сабли, и сам себе под нос мурлычет: «Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку, муй стэповий сковронэчку». Бр-р-р! Это что за колдовщина в голову пролезла? До слуха доносился топот копыт целого табуна. Оглянулся. Мать моя, прекрасная леди! Несколько сотен великолепных всадников, у каждого за спиной… крылья!

Подумав, что лишку переусердствовал, принялся спешно крутить обратно, к родным терриконам. Такие блуждания хоть и завораживают, однако не всегда безобидны. Как говорят мудрые: если долго смотреть в бездну, она потянет к себе. И черногузы не помогут. Но бог миловал. Опять возник военком на каком-то своём будущем поле боя, его эта звезда неимоверных размеров. Уходим подобру-поздорову!

– Слушай, танкист, а ты в генералах мне привиделся. Тому и быть.