Впереди ждала историческая Хотинская битва. Сагайдачный велел беречь казаков, не допускать бесполезных жертв, не лезть к раненому зверю в пасть. Тем более что Сигизмунд, показательно выпучивая глаза, обещался лишить реестрового довольствия за интернирование ни в чём не повинного турецкого населения.

Они как старые друзья обнялись и долго тискались на глазах удивлённых старшин. Альгис любил этого верзилу за невероятную храбрость и преданность казачеству. За пережитые страдания, лишения, одержанные над ворогом победы. За совместные тайные операции в Польше, Турции, Ливонии и даже у шведов. Казаки ласково звали молодого атамана Хмель. Позже пред ним уже преклонялись, величали пан полковник, пан гетман – Богдан Михайлович Хмельницкий.

Сагайдачный только ему решился доверить осуществление военной помощи хоругви Альгиса в тайной миссии государственного значения. Он понимал, что такое под силу лишь казакам, вкусившим свободы, а также радости побед не по воле какого-нибудь тирана, но токмо жаждою справедливого распределения заслуг перед человечеством вне зависимости от национальности, социального положения, вероисповедания.

Казачество являло собой образчик истинного интернационализма. В Сечи, например, состояли представители народов и народностей чуть ли не со всего света. И были равны! Именно за это казаки, не щадя жизни, воевали с превосходящими по численности армиями, крушили основы тирании во всех её ипостасях. Особую страсть, конечно, питали к Османскому игу, перешедшему границы мироощущения. Порта, проповедуя идеи радикального исламизма, навязывала свою волю всему нехристианскому и христианскому миру. Прививала органическую нетерпимость к иноверцам, гяурам, славянам, тем самым нарушая священные заповеди Корана, извращая постулаты истинного ислама.

У казаков плечо к плечу воевали и православные, и католики, иудеи, мусульмане, даже буддисты, и никто не выказывал никаких претензий в связи с этим обстоятельством. Все добывали правду, все были братья, друг друга любящие и на разные там странности не обращающие внимания. На свете нет и не может быть двух одинаковых людей, каждый уникальная вселенная, каждый достоин уважения, счастья и почтения. Оттого у казаков безжалостно карались воровство, братоубийство, предательство. Независимо от положения и чина.

Сагайдачный постоянно рассуждал на эту тему. Он метался в мыслях, страдая от понимания несовершенства организованной не без его участия подобной общественной формации. Да, справедливости ради боролись, воевали, одерживали победы. Но стоило ли оно безвинно пролитой крови? Самой тяжкое, что угнетало душу великого гетмана, – походы на Московию, сопровождавшиеся разорением русских городов, уничтожением их непокорного населения. Не всегда удавалось не признающих национальностей казаков сдерживать. И эти проклятия народа, пред которым стоило бы поклониться всему миру, не пропустят ни в рай, ни в ад.

Нерадостно ухмыльнулся, вспомнив, как лекари иссекали на спине ткани, удаляя отравленный наконечник стрелы. Чтобы продлить жизнь ему, величайшему грешнику земли. Невыносимо больно, но нельзя было выказывать слабость духа, он терпел и даже подшучивал. При этом понимая, что сии терзания лишь малая толика во искупление масштабных прегрешений. Лекари все грешники, так получается. Берут на себя несовершенство человеческой натуры. Освобождают от наказания, ниспосланного сверху. Мы, получается, одинаковы. Не так ли он, Петро Сагайдачный, оперировал изъеденное коростой смуты тело России, чтобы позволить ей выжить и подняться на ноги? Господи, но как же тяжела душевная ноша!

– Послушай, Хмель, – Альгис принизил голос, вообще перешёл на шёпот, – однако ты сейчас в плену. Как здесь-то, сбежал? Кто же позволил?

– Да тот, кто велел в плен попасть, – Богдан также шептал в ухо. – Хорошо, при других не назвал по имени. Я здесь не Хмель, а Иван, по имени Сирко. Задание выполню и вернусь.

– То есть… А-а-а… то есть, тебе двенадцать от роду лет, и ты казачонок, состоящий при школе братства. Понятно.

– Мне по задумке ещё год тяжкие муки плена терпеть. Откуда знаешь про Ваньку? Он, представь себе, в одном из боёв пятерых турок уложил.

– Оттуда и знаю. Легенды ходят. Поляки думают, что богатырь, исполин выше меня ростом.

– Ну вот! Я на полголовы над тобой. Казаки так меня и величают, батька Сирко. Однако Ванька мал ещё умом. Хоть ростом и вправду вымахал. Оберегают отрока, у-у-у. Похлеще нашего, брат. Монахи, что к Сечи прибились. Он ведь не от мира сего. Вокруг Ваньки целый монастырь. Этакий сборный. И православный, и китайский, и даже эфиопский. Эти монахи, между прочим, вообще как не монахи. Такое вытворяют, нормальному казаку не по плечу. Даже без оружия каждый с десятью справится. А то и более. Предугадывают любое твоё движение. Я раз пытался силой помериться. Словно дитя малое спеленали. Однажды наблюдал, как один дедуля валит с ног, не нанося при этом контактного удара. Рукой навстречу махнёт, нападавший падает, как подкошенный. Ей богу, не вру!

– Неужто эфиопы?

– Ха, конечно! Чёрные, как сажа. Высокие, грациозные. Звери прямо. Однако мудрые зело, послушаешь, сам начинаешь ощущать себя центром вселенной.

– И как тебе в турецком плену?

– О-о-о, не спрашивай. Адские муки. Представляешь, евнухи каждую ночь одну, а то и двух-трёх султановых жён приводят для услады тела и души. Яства восточные, вина заморские. Даю уроки фехтования янычарам. Иногда наши казачьи приёмчики показываю, для пущего внешнего эффекта, хе-хе. Поначалу, конечно, пришлось и на галерах попотеть. Но недолго, вскоре заприметили, решили к себе взять. Ну, я и стараться. Всё по плану.

– Обрезание не сделал ещё? – вдруг спросил, прищурившись лукаво, ротмистр и с хитрецой, этак многозначительно, провёл пальцем по усам.

– Чего-о-о? – Богдан вдруг покраснел от ушей до подбородка, пытался негодование изобразить, но лишь глупо ухмыльнулся.

– Ух ты, – Альгис рассмеялся. – Неужели, братик, тебя снасильничали, и кто, интересно, евнухи? Может, визирь главный?

– Всё равно, кто-нибудь да расскажет. Представь, сунулся ведь, каналья. Надо, говорит, чтобы ты мусульманином стал истинным. Обрезанным, значит. И лекарь следом с ножичками специальными заходит. Глазки у визиря горят, губы подрагивают. Лекарь этак хихикает, сволочь. В казарме на тот час никого, все на ученьях. Я за дежурного оставался. Охрана при визире была так себе, трое каких-то смазливых недоносков. Ну, я их и оприходовал, этим вот, – он сжал кулак, что по размерам напоминал кувалду кузнеца Вакулы. – Визирь до сих пор на койке без памяти лежит.

– Лекарь не проговорится?

– Нет, уже не проговорится. Вернулись янычары, злые, как всегда после тренировки. Увидели ножички лекаря, охранников, что пытались меня стреножить. На мелкие кусочки изрубили. Даже разбираться не стали. Только потребовали с меня вина и стол накрыть.

– Охранники кто, мусульмане?

– Литовцы какие-то. Янычары потом, когда перепились, к султану в гарем подались, половину девок снасильничали. Был бы во дворце Осман, то и кончили б. Очень его не любят. Мальчишка обнаглел, лишил привилегий, в правах ограничил. Это янычар-то. Дурачок несмышлёный. При дворце давно настроения ходят антиправительственные. Ничего, вернусь, помогу, чем смогу, хе-хе.

– Как сюда отпустили?

– Схвачено всё. Начальник стражи наш человек. Ему за это хорошо платят. Придумал мне особой важности поручение: провести агитацию у запорожских казаков, чтоб из Хотина ушли, была у Османа, якобы, с их гетманом договорённость. Выдал из личных запасов вина, деликатесов, чтоб отметил как следует сие удачное назначение с товарищами-головорезами, дабы вопросов лишних не задавали. Споил их на месяц вперёд, хе-хе. А сам птицей на Сечь. У меня ведь постоянно несколько «чаек»-невидимок вдоль берега курсируют.

– Долго сюда добирались?

– Совсем нет. Небеса нынче за тебя. Ветер постоянно в паруса. Вёсла не тяжёлые. Каждый вечер вина подавал султанского. Я ведь прихватил тогда со склада с лихвой. Казаки рады стараться.