– Это и есть Финвилль? – спросил кто-то позади.

– Божьей немилостью, да, – мрачно ответил Дженнаро, как если бы в том была его вина.

Воздух звенел медью. Одинокий колокол нёс городу весть: чёрный дозор уже близко. Гарольд отыскал взглядом собор – тот возвышался с южной стороны города, как полное противопоставление приземистому угрюмому замку. Его белые стены сливались со снегами, отбрасывая громадную, напоминающую трехпалую лапу демона тень в свете луны. Над фасадной аркой изображался мученик, пронзённый стрелами, и семь ангелов кружились над его головой. На парапетах восседали горгульи, чьи морды застыли в хищном оскале. Центральная башня венчалась четырьмя остроконечными пиками, две боковые имели высоту вдвое меньшую – то ли работы по их строительству так и не завершились, то ли шпили обрушились вследствие плачевного происшествия, о котором сообщал в письме приор Мартин. Река огибала пристроенный к храму невзрачный монастырь, словно чураясь, как нечистая сила избегает святого распятия.

– Там, стало быть, собор Святого Себастиана? – указал в сторону реки отец Фома.

– Верно, – подтвердил Дженнаро. Когда весь отряд поднялся на холм, гвардеец внимательно осмотрел всех присутствующих. Внешность братьев-флагеллантов, по-видимому, вызывала у солдата некие подозрения. – Вы здесь не случайно, значит?

Отец Фома суетливо захлопал по поясу.

– Брат Гратин, где мои… бумаги?

Монах порылся в своей сумке, отыскал там кожаный тубус и протянул пресвитеру.

– Благодарю. – Священник извлёк бережно свёрнутое письмо от приора, прищурился и, перечитав написанное, протянул письмо Дженнаро. Тот изучил сорванную печать и одобрительно кивнул. – Так и есть, не случайно, – сказал отец Фома, отправляя бумаги обратно в футляр. – Кто-нибудь ещё откликнулся?

Гвардеец покачал головою.

– Ваш отряд полон? Отставших нет?

– Все перед вами. Четверо врачей, – поспешил представить Фома, – и четверо мортусов, четверо… трое братьев, – исправился он, вспомнил о покойном брате Луисе, чьё тело находилось в телеге, – и я, скромный и покорный слуга Господа нашего.

– Этих сил… будет достаточно?

Священник посмотрел на Гарольда.

– Вполне, – ответил Винтеркафф.

– В таком случае, мой синьор просит вас начать работу без промедления, – подсевшим голосом промолвил Дженнаро.

Со стороны испанцев послышались возгласы негодования. Говорили они на родном языке, но слова их были пропитаны несогласием.

– Мы пять дней в дороге, – напомнил брат Роберто. – Оголодавшие и замерзшие. Почему не начать с рассветом?

– Не для того ли мы здесь, брат Роберто, чтобы помочь страждущим? – загремел бочкой отец Фома. Гарольд впервые увидел, как лицо пресвитера, всегда одухотворенное и смиренное, ожесточилось. – Сколько из них не увидят рассвета? Сколькими душами вы готовы пожертвовать ради крепкого сна?

– На то воля не ваша и не моя, – ответил брат Роберто, припомнив отцу Фоме его слова. – Но Божья. Не так ли?

– Воля Божья в том, что мы здесь! – святой отец топнул пухлой ногой по снегу, указывая свое местоположение. Голос его звучал громко и твердо. – Распоряжайтесь, Винтеркафф, – сказал он своё последнее слово и поставил точку в разговоре. Перечить ему испанец не решился.

Гарольд посмотрел на коллег-врачей, как смотрит на солдат капитан перед сражением.

– Одевайтесь, месье.

Лероа рванул к повозке, торопясь раньше других предстать в новом образе. Кошмарном образе, который для многих станет тем последним, что увидят они на закате жизни, оборвавшейся так несвоевременно. Вряд ли юноша осознавал это в полной мере.

– Какое содействие можем оказать вам мы? – спросил Гарольда Дженнаро, говоря, очевидно, о гвардейцах лорда Кампо.

Предложение поступило как нельзя кстати.

– Мне нужно, чтобы двери каждого дома были для нас открыты. – В ночной час, во времена темнейших страхов, вряд ли найдется тот, кто пригласит под свой кров непрошеного гостя, облаченного в одежды глашатая смерти.

– Это возможно, – коротко ответил Дженнаро, забравшись в седло. – Я уведомлю капитана. Что-нибудь ещё?

– Да, пожалуй, – вовремя спохватился Гарольд. – Прикажите вынести на площадь котёл. Самый большой из тех, что есть. И разведите огонь. Мы будем разогревать на нём воду для врачевания.

Дженнаро ударил в стремена.

– К вашему приходу будет готово.

Надев костюм, Паскаль Дюпо обнаружил, что среди множества чувств, одолевавших его по дороге в Финвилль и ранее, не доставало теперь одного – опустошающего душу страха; страха, червём точившего привычный аптекарю мир, страха, очерствлявшего и без того небезгрешные его помыслы. Страх есть только в пути, и ожидание неизбежного, – сделал вывод Дюпо, – самое томительное, самое немилосердное из испытаний. Ту же чашу, вероятно, испивают и солдаты, которых долг привёл в далёкие чужие земли. Не высокие речи Цезаря толкают воинов вперёд и, зачастую, даже не жажда триумфа, о нет. Не о лаврах помышляют они долгими ночами, полными беспокойных грёз, и не о пленных красавицах, чьи тонкие шеи вскоре украсят ремни наложниц, но о напрасных своих стремлениях, о надеждах, пускай низменных, коим не воплотиться впредь, если в разгаре боя острие копья встретится с трепещущим, живым ещё, сердцем. Не видят солдаты в мечтах своих долгой жизни в кругу хмельных друзей, собранных застольем, и многочисленных внуков, не грезят они о богатом доме на побережье тёплого моря. Лишь блеск острой стали мелькает пред очами, и, кажется, позволь векам сомкнуться раз, – и сомкнуться они навсегда. И собственная жизнь, не стоившая на рассвете источенного ржавчиной гроша, обретает вдруг невиданную ранее ценность, представляется яблоневым соцветием, изъеденным тлёй, но сулящим, тем не менее, принести здоровые и спелые плоды по прошествии ненастья; и до боли, до крика становится жаль расставаться с жизнью. Но когда выходят воины на поле брани, все прошлые печали исчезают, развеиваются страхи. Когда враг восстаёт впереди чёрной варварской ордой, изрыгающей проклятия, когда сталь звенит о щиты, и трубит рог, когда гремят барабаны, задавая ритм атаке, тогда уходят все надежды и стремления, забываются все благостные молитвы, и дух сражения наполняет сердца. Нет в битве той прошлого, как нет и будущего – только вкус крови на обветренных губах, только лязг и скрежет, только крики, утопающие в пульсирующем волнах исступления. И не слово короля направляет мечи, но святые мученики и сам Господь, и гнев святой, ибо священна есть тяга к жизни. Когда бой в самом разгаре, страх умирает, – теперь Дюпо знал это наверняка и, глядя на поникший город, он представлял себя солдатом, чьё призвание заключалось в одном – одолеть врага, вероломно захватившего власть в Финвилле и ныне измывающегося над людьми, его единоверцами, добрыми христианами.

Паскаль никогда не держал в руках меча, да и вряд ли осознавал в полной мере, что его ждёт, когда к реймсскому термополию подошёл однажды человек и спросил, есть ли среди присутствующих те, кто знают врачебное дело. Свой вопрос он повторил на трёх других языках – английском, итальянском и немецком, чем и привлёк внимание аптекаря, безуспешно пытавшегося залить вином бездонный провал в душе. Человек этот обладал внешностью весьма ординарной: ростом пяти с половиной королевских футов, он был одет в поношенный университетский жиппон, славно скроенный, однако довольно старый, местами потёртый и засаленный. Голову незнакомца покрывал бордовый шёлковый шаперон, также не отличавшийся новизной. На указательном пальце правой руки человек этот носил пятигранный серебряный перстень с печатью. Вытянутое английское лицо его поросло двухнедельной щетиной, движения были торопливыми и беспокойными, а серые глаза… глаза его светились идеей. Какой-то неземной блеск увидел тогда Паскаль в его взгляде. Так смотрит нищий, нашедший в уличной грязи кошель, полный золота. Так приговоренный к смерти смотрит на палача, милостью даровавшего ему жизнь. Так смотрит на святой образ неизлечимо больной, чудом, в одну ночь получивший исцеление. И Паскаль поднял руку, ослабшую от крепкого вина.