Винтеркафф осмотрел узлы и конечности юноши, заглянул ему в рот, сделал всё быстро, и недобро покачал головой. У англичанина и на этот случай есть решение, – уверенно сказал себе аптекарь, ожидая, что сейчас наставник выполнит необходимые записи, отстегнёт свою сумку, заботливо разложит на соседней тумбе инструменты и пошлёт Паскаля к братьям за водой и углями. Он с неприятием вспомнил, что ему придётся спуститься вниз и пройти мимо уродливого старика, чей зловещий образ до сих пор вызывал в спине дрожь отвращения. Паскаль всей душою пожелал, чтобы Гарольд вспомнил о необходимых ему вещах как можно позже, чтобы мортусы, возможно, к тому времени уже успели вынести труп из дома и спрятать его подальше. Однако, потратив на заметки времени меньше обычного, Винтеркафф не стал давать никаких распоряжений. Он достал из сумки не иглы и ланцеты, как ожидалось, а небольшой, с фалангу пальца, флакон без ярлыка.

– Что за средство, месье Винтеркафф? – с опаской спросил Дюпо.

Гарольд исследовал стоявшую на тумбе посуду, из которой ел сын мясника, пока ему позволяли силы. Отыскав для своих целей деревянную ложку, англичанин плеснул в неё воды из кувшина и отсчитал четыре капли.

– Что во флаконе, месье Винтеркафф? – снова спросил Паскаль. Вряд ли англичанин не слышал его вопроса, но ответом, тем не менее, не удостоил. Дюпо знал, что, зачастую, хранят в таких пузырьках, – травники из Бордо умели не только исцелять, – но не желал, отказывался верить, что гастингский доктор промышляет торговлей смертью.

– Избавление, – мягко сказал Гарольд, подобрав правильное, по его мнению, слово.

– Что? – Паскаль схватил его за руку. – Да это… в своём ли вы уме? Я не позволю!

– И что вы предлагаете, месье Дюпо? – устало вздохнув, спросил англичанин.

– Лечение! – воскликнул Паскаль, поражаясь очевидности ответа. – Лечение, конечно! Мы для того… мы… мы исключительно для того здесь, и не для чего иного! Я здесь исключительно потому, что поверил вашим словам!

– Я не перестаю им следовать.

– Тогда, во имя Господа, что вы делаете?!

Англичанин взял свободной рукой фонарь, занёс его над парнем.

– Посмотрите на раны, месье Дюпо, – сказал Гарольд раздражённым голосом, словно бы его заставляли говорить против воли. – Они уже разорваны, скверна попала в кровь и растеклась по всему организму. Тело поражено безвозвратно, шанс что-либо исправить давно упущен. Ничего не воротить. И я, – гневно посмотрел он на Паскаля, – словам своим не изменял. Но, скажите, разве лишить смерть удовольствия насладиться болью не есть правильным поступком?

– Лишь Богу единственно дано такое право!

– Тогда вы можете присесть у кровати и подождать, когда Бог обратит на дитя своё внимание. Как и говорил, я справлюсь без вас. Уверяю, стоны умирающего вам придётся слушать недолго – всего пару-тройку часов. Полагаю, их будет достаточно, чтобы вы смогли выбрать между милосердием и упованием на высшие силы.

“Это всё моя вера, – сокрушился Паскаль Дюпо, выслушав слова англичанина, острые, как его ланцеты. – Глупая, слепая, безотрадная. Она привела меня сюда. Вера в Господа ли, в путь праведника или в медицину – всё едино, всё зыбко и тщетно, всё ложно и нереально. Мир, знакомый мне… уже не тот. Он изменился однажды и прежним никогда не станет. Мне не постичь его заново и не принять. Но величайшее моё заблуждение, пожалуй – вера во всесилие… во всемогущество чего бы то ни было. Наука об исцелении тела не имеет никаких преимуществ перед верой в Господа. Виновен ли человек этот, что ремесло его не безупречно? Виновен ли он в моих заблуждениях больше, чем я сам?”

Нарсис закашлялся и отрыгнул мокроту, его припухшие губы стали слизкими.

– Это их сын. Их единственное дитя.

– Что никак не поможет нам спасти его, – ответил Винтеркафф и был прав.

– Вы хоть понимаете, какой совершаете грех? – не сдавался Дюпо, едва ли веря, что слова его способны что-то изменить.

– Мой поступок всецело на моей совести, является он грехом или нет. Вы, месье Дюпо, часом не приняли в дороге постриг, что так печётесь о моей душе? – язвительно спросил англичанин. – Напомню: выбор всё еще за вами – быть здесь или нет. Спорить с вами повторно я не намерен. Это порядком утомляет меня и отвлекает от работы.

– Что вы им скажете? – спросил Паскаль о родителях.

– Что не успел. И мы оба знаем – ложью это не будет. Освободите, наконец, мою руку! Вы только продлеваете мучения ребёнка.

Дюпо отпустил наставника и повернулся к двери.

– Поступайте, как знаете. В этом деле я вам не помощник. – Костюм душил аквитанца, как чужая кожа, как душит осужденного пыточная клеть.

– Посмотрите пока скотину, месье Дюпо, – посоветовал Гарольд, и Паскаль покинул чердак.

Псы брехали с раннего вечера, лишая Родольфа Кампо тех крупиц покоя, которые собирал он кропотливо, уверяя себя в том, что минует несчастье, нагрянувшее на его город, что встретит он ещё рассвет новой весны, вкусит её нектаров, приправленных терпкой горечью утрат, и несмотря на лишения не рухнет, сражённый карой небесной. “И это пройдёт”, – вспоминал он назидание мудрого царя древности, сжимая в руке фамильный перстень, чьи грани хранили на себе печать неразгаданных тайн. Сон приходил к виконту всё больше беспокойный и прерывистый, полный неясных мрачных образов, будто истлевшие фрески и древние мозаичные гравюры, украшавшие стены замка, вдруг ожили, прорвались в грёзы, и изображённые на них действа, зачастую непостижимые, продолжались уже в воображении синьора, терзали его распалённый разум, выворачивали его наизнанку.

Стены душили виконта. Жар согревавшего покой камина, обрамлённого простой, без излишеств аркой, пропитал неровные базальтовые глыбы, из которых был выстроен этот чудовищный замок, а полутени, рождённые пламенем, окрасили стены в болезненный цвет, лишний раз напоминавший хозяину о том, что творится во вверенных ему владениях. Родольф прибил кочергой огонь и разворошил угли в топке, но облегчения это не принесло. Камень успел вобрать в себя достаточно тепла, и теперь спальня казалась раскалённой печью: кровать с балдахином – каминным порталом, редкая мебель – вязанкой сухих дров, позолоченные канделябры – полными непробуждённого пламени прутьями. В тот миг свежий ветер, – если, конечно, ветер, принесший мор, мог считаться свежим, – был единственным, чего желал виконт, но между синьором и его желаниями встал замок, глухой и ослепший, без единого окна, отдушины или бойницы, способной пропустить воздух.

Синьор распорядился подать одежду. Через несколько минут в его покои явился Сильвио с гардеробом для вечерней прогулки. Так вышло, что старый слуга не спал, пренебрегши не приказом, но, скорей, советом господина, и, отправив служанок на отдых, изъявил желание прислужить хозяину лично.

Сильвио прибыл в город семь лет назад, когда Родольф Кампо по ходатайству кардинала Борромео получил в управление город и титул виконта. Старик-слуга был высок и строен. Многие лета не согнули его гордо выпрямленную спину; в любое время он держался степенно, говорил торжественно и исключительно по делу, а взгляд его символизировал ум и самоуважение. Сильвио носил тонкие аккуратные усы, опускавшиеся к острому и чуть приподнятому подбородку, и прямые бакенбарды, которые причёсывал костяным гребнем, а поредевшие волосы на голове, напротив, ежедневно и старательно сбривал, так что от них не оставалось и следа. Он словно заключал в себе маленькую часть далёкой Италии, которую новоиспеченный тогда виконт покидал с превеликой охотой. Сильвио принадлежал к некогда знатному в Неаполе роду, приближённому к духовенству, участвовал в Итальянских войнах и, в частности, сражался вместе с отцом виконта, Августом Кампо, против герцога де Гиза при осаде города. Но события, о которых Сильвио предпочитал молчать, лишили его богатства и всех привилегий, какими располагала в прошлом его семья, и судьбой своей он избрал служение человеку, более честному и благородному, чем, как изъяснялся старик, он сам.