– Да, – сухо ответил брат Роберто. – И быть не может.

Гарольд позаботился о чистоте дома, как своего собственного. Осмотру подверглась посуда, ткацкое веретено, печь и одежда, и, лишь полностью удостоверившись, что болезнь здесь больше не хозяйка, Винтеркафф отдал команду идти дальше.

– Молитесь Святому Себастиану, – сказал спящим Паскаль, закрывая дверь с улицы.

В следующие дома входить не стали. Двери их были открыты настежь и окрашены в чёрный цвет; у порога последнего стоял брат Маркос, давая понять, что врачам внутри делать нечего. Между тем пробираться по улице становилось тяжелее. Гвардейцы шли впереди, по колено в сугробах, создавая некое подобие пути. Пороги домов завалило снегом, расчищать который было некому, да и, в нынешнее суровое время, незачем. В следующем доме на стук не откликнулись, хотя в окне под крышей горела свеча, а труба дышала тонкой лентой дыма. Это был дом мясника.

– Герарт Оливье Моро, отворить нам – для вашего же блага! – Дженнаро, как мог, объяснил вероятному хозяину цель ночного визита. Паскаль не заметил никаких знаков, указывающих на присутствии в доме чумы.

– Открой сам да войди, сукин ты сын, если тебе так нужно! – прогремел грубый голос вперемешку с кашлем.

Гвардейцы принялись убирать снег, – тяжелая дубовая дверь открывалась наружу. Пока расчищали крыльцо, Дженнаро счёл долгом предупредить, что мясник не привык выбирать слова, и воспринимать всё им сказанное на свой счёт не стоит. Солдат знал по именам многих, если не всех, в этом городе, и о каждом у него было что рассказать. Паскаль не хотел ничего знать о тех, кого ему придётся лечить, словно бы с именами на плечи его взваливались ответственность за чужие судьбы.

– Грязь в его речах – это базарная грязь, в которой он вырос, – всё же услышал аптекарь. – В ней выросли многие из нас, но отмыться удалось не всем…

Мор успел похозяйничать в доме, – увидел Паскаль, войдя внутрь. В прихожей лежали, накрытые покрывалом, обезображенные тела двух детей: мальчика лет восьми и его сестры, тремя годами его старше. В гостиной аптекарь обнаружил старика с разинутым беззубым ртом. Он сидел в кресле у погасшего камина и словно кричал беззвучно, предупреждая незваных гостей о смертельной угрозе. Паскаль и предположить не мог, что смерть способна так изуродовать облик людской: морщинистое лицо старика покрывали стигматы, его редкие седые волосы вздыбились, как шерсть на загривке рассерженного волка. Руки и ноги покойника застыли в предсмертной судороге; костистыми пальцами мёртвый впился в поручни кресла; из-под нестриженных ногтей, сломанных в последнем спазме, натекла отвратительная лужа крови. Во внешности покойника не осталось и толики человеческого; он, скорее, походил на бледно-мраморную статую, вытесанную из камня безумным ваятелем. Очертания богопротивной скульптуры невероятным образом влекли к себе Паскаля, как влечёт бездна стоящего у обрыва; в образе старика угадывались неуловимые, однако знакомые глазу черты – в каждой из мельчайших деталей, в каждом изгибе увядшего тела Дюпо находил сходства с мёртвой женщиной, которую довелось ему видеть половиной часа ранее. Паскаль словно наблюдал два портрета, написанные одним и тем же помешанным на ереси художником…

Возобладав, в конечном счёте, над собой, Дюпо прогнал нечистое видение. Он закрыл слепые старческие глаза, повернул кресло к камину и вернулся к наставнику.

Винтеркафф как раз осматривал окоченевшее тело мальчика, покинувшего этот мир, как виделось, раньше остальных. Кожу ребёнка коростой покрывали чёрные пятна; пальцы на руках и ногах, точно обмороженные, имели цвет мокрой земли, губы опухли и растрескались, нос и уши деформировались. Англичанин был напряжён и сосредоточен. Он заглянул мёртвому мальчику в рот, поднял веки и рассмотрел глазницы, исчерченные лопнувшими сосудами, разрезал одежду, изучил подмышки и область паха.

– Что-то не так, месье Винтеркафф? – спросил Паскаль, наблюдая не совсем понятные ему манипуляции. Хотя, спроси у него Гарольд то же самое относительно старика, Дюпо вряд ли бы нашёлся с ответом.

Англичанин уложил труп на пол и укрыл покрывалом. Мрачная тень сомнения наполнила его слова:

– Нет… ничего. Ничего.

Голос мясника, приправленный грудным кашлем, раздался из комнаты неподалёку:

– Вы пришли мне помочь или грабить мой дом, вы, ублюдки?!

– Нас ждут, месье Дюпо, – догадался Винтеркафф.

У входа в спальню, опираясь на трость, врачей встретила женщина, немолодая лицом, с мутными водянистыми глазами, грузная, одетая в сразу несколько халатов. Многочисленные одежды, – понимал Паскаль, – только ухудшали её состояние. Ей не хватало воздуха. Чепец на её голове был сплошь пропитан испариной, да так, что отдельные капли стекали на лоб по седым, выбившимся из-под убора, волосам.

– Прошу… – промолвила она с трудом. – Вверх по лестнице, туда… Нарсис… Умоляю… Христом прошу… мой сын…

– Вернись в постель немедленно! – гаркнул ей из спальни мужчина. Совет был дельным – ноги её почти не держали. – Абель! – Слова мало беспокоили её.

– Пожалуйста… поднимитесь к нему… Да что с тобой такое, Герарт?! – выкрикнула она и разрыдалась.

Мясник закашлялся, сплюнул в ночную вазу. Он был широк костью и совершенно лыс, с красным лицом и плавно переходящим в шею подбородком.

– Будь оно всё проклято… – закряхтел он, ворочаясь в постели. – Ладно, поднимитесь к нему сначала! Слышали, что она сказала?

– Хорошо, – ответил Винтеркафф и между прочим спросил: – Где у вас хлев?

– Там, – показала Абель. – Дверь рядом с кладовой.

Её молитвы, – а Паскаль не сомневался, что она возносила их денно и нощно, – были услышаны, и теперь женщина готова была раскрыть любой секрет, отдать всё, лишь бы дитя её осталось жить.

– Ничего не говори им больше! – рявкнул мясник, приподнявшись с кровати. – Что ты делаешь, женщина? Не смей ничего там трогать, ты, ворона! – выкрикнул он вслед врачам. – Слышите меня, сучье племя?

Винтеркафф последовал совету Дженнаро и пропустил поток оскорблений мимо ушей.

– Поднимемся наверх, – сказал он Паскалю, направляясь к лестнице. – Пускай мортусы пока здесь приберутся. – Дюпо охотно согласился, лишь бы не видеть того безобразного старика с отвисшей челюстью.

Дом мясника не беден, – приметил Паскаль, поднимаясь по ступеням наверх, – но и богат он по-особенному, как богато гнездо сороки на всякие блестящие безделушки, редко имеющие хоть малейший практический толк. Среди предметов интерьера аптекарь выделил множество ваз, стоящих повсюду у стен; на некоторых из них отчетливо виднелись следы склейки, кое-какие и вовсе имели отколотые детали, но хозяева не торопились от них избавиться. Углы комнат, как и пространство под лестницей, были завалены досками и частями мебели, загромождены заржавевшими стойками неясного назначения и прочей снастью, давно утратившей всякую полезность.

Паскаль ясно представлял теперь, что за человек этот Герарт Моро. И, пускай детали судьбы мясника были покрыты мраком неизвестности, аптекарю не составило труда воссоздать в мыслях жизненный путь бездомного оборванца с вонючего рынка, который трудом и упорством своим поднялся из грязи, а потому знал цену всему, что его окружало. И злость его речей сродни злости уличной собаки, стерегущей необглоданную кость, стоившую ей побоев и ошпаренной спины. Кость эта, на самом деле, ни для кого не представляет ценности, – разве что для таких же беспризорных бродяг. Мясник оберегал свой дом дико, как одичалый пёс охраняет свое логово, рычит на всякого, кто к приближается к нему, сколь благими намерениями бы не располагал гость.

Его старший, живой ещё, сын походил внешностью на отца – полный, со вздёрнутым веснушчатым носом, пухлыми щеками и тёмно-зелёными глазами. Болезнь была к нему беспощадна: шею парня, изгибы рук его и ног, а также промежность и живот пузырями кипящей смолы усеивали язвы, гноящиеся, исторгающие эманации скверны; щёки, прежде розовые, полные молодой крови, утратили живой цвет, стали болезненно-бледными, почти синими, как у утопленника; глаза смотрели в потолок, не замечая докторов; дорожки высохших слез оставили на висках его белые линии, грудь мальчика вздымалась тяжело и часто, издавая сиплые звуки. Он задыхался.