Англичанин представился Гарольдом Винтеркаффом, сыном Теодора-жестянщика из Гастингса, доктором, изучающим медицину в Парижском университете. Он угостил Паскаля горячим луковым супом и поведал о миссии, для которой искал людей. Охмелевшего аптекаря нисколько не смутил тот факт, что речь шла о борьбе с чумой – месье Винтеркафф рассказывал о поветрии, как о некоем занимательном явлении, представлявшем угрозу не большую, нежели желудочное расстройство; он описывал сечение бубонов с какой-то фанатичной одержимостью, будто радуясь тому, чем собирался заняться, и к чему хотел приобщить нанимаемых. Будучи не в состоянии мыслить здраво, пьяный от вина и пламенных речей своего нового знакомца, Паскаль принял его предложение, дабы забыть о трагедии прошлого, и пожал Гарольду руку в знак скрепления договора о найме. Лишь наутро, отрезвев, он понял, что буквально заключил сделку с самой смертью. Всю свою жизнь Паскаль занимался сбором растений, ягод и кореньев, чтобы приготовить из них отвары по купленным у бордоских аптекарей рецептам. Он мало что понимал в искусстве врачевания, а в хирургии так и вовсе ничего не смыслил. Первой его мыслью было отказаться от вчерашнего соглашения, являвшегося сродни самоубийству, уехать прочь из города, не на восток, а на запад, подальше от моровой угрозы, но понимание того, что тяжкие воспоминания вновь окунут его в хмельной омут забытья, где нет ничего, кроме бесконечно повторяющегося рокового дня, понимание, что назавтра он имеет все шансы проснуться в сточной яме без последней монеты в кармане или не проснуться вовсе, убедило Дюпо прийти на встречу с гастингским доктором, как и было оговорено при их вчерашней беседе у термополия.
Разве может вновь случится то, что уже случилось? – вопрошал себя Паскаль. – Двум кошмарам на земле не бывать, – милостивый Господь не допустит сего. Так не лучше ли посвятить себя угодному для Бога делу? Быть может, – размышлял Дюпо, – именно поэтому Господь забрал их к себе, а меня оставил блуждать по земле в поисках призвания? Возможно, в этом моё искупление? Закрыть глаза на всякую опасность и без сомнений шагнуть в разинутую пасть чёрной смерти, уповая на одного лишь Всевышнего…
За костюмы, сшитые хоть и на скорую руку, но весьма качественно, из добротного вощёного льна, англичанин, верно, отдал целое состояние. Они пришлись в пору всем, даже Паскалю, отличавшемуся ростом. Винтеркафф сетовал на то, что в качестве материала гораздо лучше подошла бы варёная кожа, но, в таком случае, на изготовление одежд ушло бы времени непомерно больше, а временем-то отряд как раз и не располагал. Бледные, точно сама смерть, маски, с тупыми изогнутыми клювами и красными стёклами, месье Гарольд, видимо, привёз с собой из Суссекса – столь тонкая работа, по приблизительным подсчётам Дюпо, могла быть выполнена, как минимум, в недельный срок. Вороньи маски создавали впечатление совершенно отторгающее, как и положено всему чуждому для понимания людского, но поверья гласили, что птицы, принесшие мор на своих крыльях, обязаны его же с собой и унести. Быть может, вороны месье Гарольда также предназначались для исполнения некоего неизвестного Паскалю ритуала по отражению поветрия? Зачем бы англичанин скрывал от всех причину, по которой вёз птиц из самого Гастингса? Зачем бы он так ревностно заботился о них, ежедневно кормил мясом, как верных собак – животных, бесспорно, полезных? Почему бы реагировал так остро на совершенно справедливые укоры со стороны одноглазого монаха? Стало быть, в арсенале доктора имеются не только ланцеты и лягушачьи припарки, но и нечто иное, вон выходящее за рамки дозволенного Господом и церковью. Слишком много неуместных предположений. Дюпо решил не задумываться над смыслами. Пока что.
Винтеркафф проверил швы на костюмах, хотя неоднократно делал это в дороге, ещё раз удостоверился, что между стыками нет зазоров, способных пропустить жидкость или дурной воздух. Англичанин давно готовился к этому походу, – понял Паскаль, – и обзавёлся всем необходимым не только для себя, но и для всего отряда. Для каждого, кому суждено было ступить в охваченный мором дом, в повозке имелась полная амуниция: высокие сапоги исключительного качества, крепкие кожаные перчатки, пропитанные лавандовым маслом, высокие рыбацкие штаны, плащи с высоким воротом, закрывающие тело от шеи до самых ног, и, конечно, жуткие маски из выбеленной кожи. Приняв птичий облик, Дюпо с удивлением обнаружил, что маска имеет назначение не столько образное, сколько практическое: в полости клюва размещался марлевый респиратор. Лёгкие Паскаля наполнились дурманящим запахом полыни, мяты и других душистых трав, призванных сберечь дыхание от вредных миазмов. Кроме того, на грудь коллегам Винтеркафф прикрепил по блохоловке из чернёного серебра, а к поясам подвесил связки из головок чеснока и клубней дикого лука.
– Жезлы, месье, – напомнил англичанин, вручая докторам длинные дубовые трости с круглым набалдашником. Несмотря на изысканный вид, каждая трость имела немалый вес – сердцевины их, вероятнее всего, были залиты свинцом, а наконечники снабжались острым стальным шипом, чьи функции заключались в очевидном. Главным же орудием труда братьев-мортусов стали двухсторонние багры, выполненный на тот же манер.
Широкополые фетровые шляпы чёрного цвета были холодны для зимней поры, посему врачи, прежде чем надеть их, покрыли головы шарфами из овечьей шерсти, выкрашенной в медвежьем винограде. Братья-флагелланты надели плащи, пропитанные дёгтем, и опустили на лица капюшоны. Мортусам шляпы не полагались.
– У меня нет причин сомневаться в ваших талантах, герр Локхорст, – сказал Гарольд, закончив осмотр, – но не забывайте, о чём я вам говорил.
– Запомнил всё в точности, – ответил фламандец, как покорный ученик. – Масло, угли, железо… и насчёт того, что накапливает скверну. Также порошок и примочки.
– И горячая вода.
– И горячая вода, непременно, – подтвердил старик.
– Горячая вода – прежде всего, – акцентировал англичанин, после чего зажевал зубок чеснока и застегнул на затылке ремень маски.
На площади развели огонь. Мрачные в образе своём гвардейцы водрузили над пламенем котёл, а пока с реки носили воду, Винтеркафф распределил силы: Паскаля он приставил к себе, а молодого Лероа – к опытному врачу-фламандцу Локхорсту. Каждому из двух отрядов прислуживала пара мортусов. Брат Гратин оставался при отце Фоме для нужд водосвятия, остальным же братьям поручалось разносить воду к месту врачевания и, когда потребуется, свежие горячие угли для разогрева инструментов. С подачи Дженнаро часть работы взяли на себя финвилльские гвардейцы.
Прошло около получаса, прежде чем студёная холодная вода стала закипать, и всё это время Паскаль не мог найти себе места. Встреча со смертельным врагом затягивалась; сохранять самообладание с каждой минутой становилось всё сложнее, в душном костюме не хватало воздуха. Всё, что оставалось аптекарю – бродить кругами вокруг англичанина, запретившего ему и другим коллегам отходить далеко. Поспособствовать гвардейцам в доставке воды Винтеркафф тоже не позволил, что Паскаль, рассудив, счёл вполне разумным – никак нельзя было допустить, чтобы костюм повредился – из неосторожности или по горькой случайности. Песнопения отца Фомы отчасти успокоили Паскаля. Священник приступил к освящению воды серебром и молитвой, а это значило скорое начало того, чего аптекарь сильнее прочего и страшился, и жаждал.
Монотонный колокольный звон заполнил пронизанный тревогой воздух, утонул в далёких и нехоженых снегах. Колокол мог стать отличным ориентиром в пути, – подметил аптекарь. Но тот, кто дёргал сейчас за верёвки, утратил, видимо, веру задолго до, и не имел никакого стремления взывать о помощи к белой пустоте. Звенела медь, и небо вторило заунывной песне. Это билось живое ещё сердце Финвилля. Билось, возможно, не от великой тяги к жизни и не от духа крепкого, способного переносить тягчайшие невзгоды, а потому, что не привыкло оно иначе. Звонил колокол, как звонил он прежде, в день Невинных Младенцев, когда Паскаль ступил с молодой женою под островерхие купола Сен-Фрон, чтобы просить у Пресвятой Девы Богородицы благословления для их новорожденного сына, не имевшего ещё имени. И проплывали мимо них благоухающие реки ладана и смирны, и чувствовал Паскаль на себе любовь Господа, и жил он с ней до того самого дня, когда кара за грехи его, известные лишь небу единому, настигла его и лишила всего, что считал он своим по праву, отняла всех, ради кого он жил. Тот день Паскаль и ныне считал днём своей смерти, которая по досадной ошибке не забрала его с собой; и проклял он тот день, когда взвыл нечистым цербером во все свои проклятые пасти хранивший его ангел, и свод церковный, под которым, как считал Паскаль, обрёл он дом свой, рухнул вниз, на зыбь земную… Но звучал колокол собора Святого Себастиана, билось, спустя годы, сердце Финвилля, как билось сердце Паскаля, – с величайшим упованием, что всё не напрасно, что в любой, самой малозаметной мелочи, есть свой, предначертанный свыше, смысл, содержание которого будет явлено в конце пути светлейшим и чистейшим откровением. Мой путь не окончен, – говорил себе аптекарь. – Господь волен испытывать меня, сколько ему будет угодно.
