Воспоминания оказались не легче ожиданий, а колокол – не лучшим собеседником, посему Паскаль счёл за избавление беседу, какую Винтеркафф завёл с одним из гвардейцев милорда Кампо. Дюпо не успел к её началу, потому как, пленённый воспоминаниями, позабыл о запрете наставника и отдалился от костра, туда, где не было суеты. Вернувшись к огню, аптекарь узнал в говорившем Дженнаро.

– …и его дядя, месье Могир Ле Гофф, рыцарь при Старом Льве. Безногий фанатик Валуа, настолько одержимый, что оставил свою крепость у Дрё и переехал жить сюда, дабы удостовериться, что мы, итальянцы, не плетём заговоров против французской короны. В нём ещё живёт война, – с сожалением, будто оправдывая старого рыцаря, сказал Дженнаро. – Но состоянием он располагает. Вы можете увидеть крышу его имения. Вон там, – указал гвардеец.

На холме к юго-востоку от города Паскаль отыскал взглядом особняк из тёсаного камня, с арочными окнами, закрытыми на ставни, широкими карнизами и конусообразной черепичной крышей. Обе истопные трубы дышали тонкими струйками дыма. Жилище это качественно отличалось от других построек новизной и опрятностью, но ветры с востока не обошли его стороной – над входными воротами двора трепетал чёрный вымпел.

Дженнаро посмотрел на Гарольда, ожидая ответа. Маска англичанина кивнула.

– Здесь неподалёку живёт Леон Меклин… – продолжил Дженнаро. – Его дом отсюда тоже видно. Вон он где, на Колейной, – бросил рукою гвардеец. – Месье Меклин, он… купец, одним словом. В его владении амбары и постоялый двор… сейчас, разумеется, закрытый по приказу синьора. Из-за поветрия, – объяснил очевидное солдат. – В сезон торговли Меклин помогает его милости с казной. Сам он еврей, но, если для вас это важно… говорят, он принял Христа.

– Зачем вы мне это рассказываете? – спросил Гарольд с непониманием.

– Если у вас есть идеи относительно того, куда следует отправиться в первую очередь, советую не медлить и сообщить их мне. Я позабочусь, чтобы вас приняли надлежащим образом, – сказал Дженнаро тоном более решительным.

Винтеркафф утомлённо вздохнул и повернулся к костру.

– Что там с водой? – выкрикнул он, будто в этот самый момент бездействие окончательно ему опостыло.

Брат Клод, хлопотавший у костра, неуклюже заковылял к Гарольду. Монах был стар и прихрамывал на обе ноги.

– С минуты на минуту, – сообщил он и проворчал: – Проявите терпение, в самом деле.

– Чума не различает ни богатства, ни сословий, друг мой, – сказал Винтеркафф гвардейцу. – Не престало и нам. Мы пойдем по порядку, от дома к дому. А пока скажите мне, где вы оставляете мёртвых?

– Погост в полумиле к югу, – нахмурился Дженнаро.

– Я говорю об умерших в последние дни, а не о тех, кто обрёл покой ранее, – витиевато изъяснился англичанин. – Вы же их не хоронили?

Гвардеец негромко прокашлялся, как бы не желая говорить о поветрии. Убедившись, что, кроме врачей и брата Клода, его никто не слушает, точно бы слова его несли нечто предосудительное, он сказал:

– У собора. Там, в основном, те, за кем некому скорбеть. Их милость приказал беречь силы, потому мы не стали…

– Вы оставляете их на земле? – насторожился Винтеркафф.

– Нет. Отец Мартин соорудил крытый деревянный навес для этих нужд, когда всё только начиналось. Он словно… предвидел исход… – Дженнаро сжал губы и посмотрел мимо. – Желаете взглянуть на мёртвых? Слышал, вы расспрашивали о них вашего молодого спутника…

– Это займёт время, а у нас его слишком мало, – покачал головой Гарольд. – Меня больше заботит, чтобы дикие звери не растащили заразу. Иначе по весне всё может повториться.

– Такого не случалось, – заверил гвардеец. – Да и вообще… – добавил он самым скорбным голосом. – В последнее время дикие твари не жалуют город. С осени даже лисицы перестали кур тягать. А собаки, бывало, залают, а приходишь – лают, как будто в пустоту… помилуй, Господь… – солдат перекрестился.

Паскаль прогнал мысленный образ, который вырисовывался в голове со словами Дженнаро. Англичанина же, судя по всему, собаки ничуть не заботили.

– Когда святой отец закончит, не спешите разливать всю воду по вёдрам, – распорядился Винтеркафф, обращаясь к брату Клоду. – Она нужна нам горячей. Так что продолжайте поддерживать огонь. Это важно.

– Сделаем, как нужно, – пообещал монах.

– В таком случае, мы можем приступать, – подытожил Гарольд. – Герр Локхорст! – подозвал он фламандца. – Вы с Лероа начнете с юга, от реки. Мы – с севера. Брат Роберто? – испанцы безмолвно выросли рядом с баграми в руках. Винтеркафф посмотрел на окружающих. – Успехов нам.

– С Богом, – раздался хриплый голос старшего брата-флагелланта. – Пусть Он не отвернётся от вас, когда узрит ваши труды. – Дженнаро зажёг у костра масляные фонари, и два отряда, каждый возглавляемый тремя гвардейцами и замыкаемый мортусами, разошлись в разные стороны.

Трижды перекрестившись, Паскаль отправился вдогонку за англичанином.

Молитва отца Фомы сменилась хрустом снега под ногами. Унылый колокольный звон, преследовавший Паскаля, слышался всё ближе, хотя группа двигалась в противоположную от собора сторону. Дюпо подметил странную особенность: за время, пока вода нагревалась и получала благословение, местные клирики не потрудились себя показать. Никто не связался со святым отцом, никто не прислал к нему людей, чтобы помочь благому делу. Ни один человек не покинул собора Святого Себастиана. Лишь колокол, как одержимый, гудел на часовне, справляя тризну как по мёртвым, так, в равной степени, и по живым. Паскаль оглянулся, чтобы убедиться в своих домыслах. У костра всё так же стояли братья, вознося молитвы, да сновали плащи финвилльских гвардейцев. Быть может, обитателей храма коснулся перст мора? – допустил Дюпо. От мысли этой ему стало как будто холодней. Задать свой вопрос солдатам он не отважился.

– По порядку, значит? – спросил Дженнаро, подойдя к первой двери.

– И никак иначе, – поставил точку Винтеркафф.

– Именем его милости синьора, отворите! – приказал солдат, сопровождая требование настойчивым стуком в дверь.

Дом выглядел пустым. Его стены были выложены из крупного булыжника, но, в отличие от особняка, на который Паскаль обращал свой взгляд минутами ранее, булыжника грубо обтёсанного и подогнанного откровенно дурно. Трещины между камнями заполняла коричневая глина; в местах, где оная успела отвалиться, торчали сухие листья камыша. Пропитанные смолой деревянные ставни – заперты, а на ближайшем окне болтался измаранный в золе обрывок ветоши. Печная труба давно остыла, – Паскалю не удалось разглядеть над крышей и тончайшей струйки дыма; снег белой шапкой укрывал деревянный навес над крыльцом.

– Давно это здесь? – спросил Гарольд, приподняв пальцем чёрный лоскут.

– Шестой вечер пошёл, – сказал один из гвардейцев. – Эту повесили почти сразу, как господин распорядился о пометках на домах. Как долго там… она, мы не знаем.

– Нил-печник, именем господина приказываю тебе открыть дверь! – повторил Дженнаро. – Тебе и твоей семье желает помочь врач. – Но ответа не последовало. – Нади! – Тишина. – Жиль? Огюст? – Дженнаро прислушался. Дюпо подошел к окну, надеясь расслышать внутри дома возню, какую обычно создают, прячась, люди, когда не хотят, чтобы их обнаружили, но слух аптекаря уловил только шум позёмков. Дженнаро кивнул. Его подчинённый, помрачнев, приложился плечом к просмоленному деревянному створу.

Петли скрипнули и поддались. Гарольд принял у солдата фонарь и шагнул внутрь. Только несколько мгновений спустя, поймав на себе взгляды гвардейцев, аптекарь понял, чего ждали остальные. Они ждали, что Паскаль, как подобает врачу, последует за наставником. Онемев, не в силах даже поднять руку, чтобы перекреститься, позабыв всякие молитвы, будто и не знал их никогда, повинуясь своему предначертанию, Дюпо переступил через порог.

Жизнь покинула это место. Ушла с последними искрами тепла от остывших в печи углей; испарилась, оставив о себе одно воспоминание, след, какой бросает случайный дождь на пыльную дорогу. Они мертвы, – понял Дюпо, как только фонарь осветил помещение, – мертвы все до единого. В углу, у двери в хлев, лежал мужчина, чьё лицо и шею закрывала простынь, потемневшая от скверны. Рок коснулся его первым, поэтому он, похоже, пытался оградиться от семьи в отдельном углу, о чём свидетельствовала находившаяся около него посуда и отхожее ведро. Усилия его, однако, оказались тщетны: в кровати напротив камина лежали мёртвыми его дети, сыновья, старшему из которых было лет двенадцать, а младшему – едва ли исполнилось семь. У печи, с искаженной от боли гримасой, сидела бездыханная мать. Болезнь изуродовала её образ до невероятности: вздувшиеся бубоны проступали на всём её теле, включая лицо; местами язвы, не выдержав переизбытка нечистот, разорвались, лопнули, изрыгнув наружу своё отвратное нутро. Чёрные, вперемешку с белёсым гноем, потоки образовали под женщиной ужасную липкую лужу, стекавшую под половицы. Маска защищала Дюпо от запаха, но он всем естеством своим, всеми потаёнными чувствами ощущал мерзостные эманации, исходящие от поруганных сатанинскими силами тел. Следующая деталь, на которую Паскаль обратил внимание, потрясла его до глубин души, где обычно ютится человеческое миропредставление: женщина держала в руках крест Спасителя, направив его ликом от себя, слово защищаясь от нечисти, представшей перед нею в последний миг её жизни. И этот кошмарный предсмертный слепок её лица, кровящий нечистотами, – вдруг догадался Паскаль, – не крик боли, но вопль объявшего её всепожирающего страха…