Погружался во тьму Финвилль, засыпал пугливо, и хозяин его хотел бы уснуть вместе с ним, но мешали собаки. Родольф не единожды просил сына угомонить их, и Андре покорно исполнял волю отца, казавшуюся, скорее, капризом, – толстые стены почти не пропускали звук извне, – но каждый раз суки начинали выть снова, голосами всё более тоскливыми и тревожными.
Зима овладела городом в несколько дней, и мор был её знаменосцем. Виконт прислушался к ветру, внял его дрожащим заунылым струнам, чего прежде не делал никогда. Будучи человеком самых прагматичных взглядов, он по обыкновению своему не искал того, чего нельзя было увидеть. Возможно ли, что ветер поёт свою песню на понятном для человека языке? Может ли послание губительной стихии быть адресовано смертным, которые так старательно затыкают уши, так брезгливо отводят взор от знаков, несущих в себе вселенскую истину?
Боже, что за вздор! Дивясь потоку мыслей, Родольф убрал со лба волосы, растрёпанные ветром. Скорбные думы не покинули его, но восстали, на сей раз, из прошлого более далёкого, чем дела вчерашних дней, вернули синьора в то самое лето, когда вся северная Италия стонала, охваченная эпидемией чумы…
О, чёрные времена, безнадёжные времена! Времена сомнений, грешных дел и обречённых судеб! Душные и спёртые, как воздух в маслобойне, июльские ночи, когда тела умерших лежали на жаре неделями, успевая не только разложиться, но и высохнуть до состояния уродливых мумий. Исключительные времена, когда родственные связи считались не благом, но бременем, когда сын открещивался от отца, а брат не признавал брата, дабы не платить за погребение, когда мёртвых зарывали в землю не только без должных почестей, но и, зачастую, без имён… Когда, позабыв законы и устои, люди искали спасения в крайностях – церковники пускались в блуд, а насильники предавались строгому посту и воздержанию от всякого греха, когда куты отвергали чревоугодие, будто сами ангелы небесные избавляли их от порока, а благородные синьоры превращались в грязных свиней, заливая своё нутро гадким вином и прокисшей похлебкой, в надежде, что уподобление животным отведёт болезнь, направит её на тех, кто выглядит знатнее и богаче. То были времена, когда смешались тьма и свет, когда ночь и день стали неразличимы…
Та же участь не обошла и Родольфа Кампо, состоявшего тогда на службе у Архиепископа Миланского тайным посыльным. Хоть мор и не тронул молодую семью Родольфа – ни Фелисию, ни его самого – последствия того поветрия пребывали с ним и по сей день. Три сезона минуло с тех пор, как Рим оправился от эпидемии, и вот одним апрельским утром Сильвио обнаружил на крыльце дома Кампо дырявую корзину, в которой спал бесчувственно болезненный ребёнок. На хилой груди мальчика, неровно вздымавшейся и покрасневшей от сыпи, лежал обрывок гнилого пергамента, где кривыми буквами неумело было написано имя матери: “Нерецца”. Так звали дочь торговца рыбой, в дом которого Родольф вошёл одной июльской ночью, спасаясь от преследовавшего его чёрного ветра.
Ребёнок был тяжело болен, врачи сулили ему скорую смерть, но Фелисия запретила мужу отправлять сына обратно к матери. “Не отворачивайся от него, – сказала она, беря бастарда на руки. – Мой муж – человек честный и смелый, он не станет прятать свои ошибки за обманом, и не спрячется от них сам”. Эти её слова, слова семнадцатилетней девушки… они были сказаны словно другой женщиной, мудрой не по годам. Родольф был так подавлен обличением, что предоставил жене решать дальнейшую судьбу своего незаконнорожденного ребёнка. Фелисия прогнала врачей и выходила мальчика молитвами и заботой; день ото дня она присматривала за тем, чтобы кормилицы не оставляли его голодным, а через год Карло Борромео окрестил малыша именем Андре и признал его законным сыном Родольфа Кампо.
Признание законности рождения церковью – о чём ещё может мечтать бастард? Но, пройдя через годы, Андре словно не желал забывать, кто он есть. В детстве он предпочитал тёплой постели жёсткую скамью на кухне или в гостином зале, откуда в самое короткое время можно было выбраться на улицу, где и проводил он большинство времени; и даже сейчас, когда положение отца позволяло Андре иметь личные покои, он пренебрегал любыми удобствами: ел вместе со слугами, а ночевал с гвардейцами в общей казарме, обустроенной в северной части замка. Что же до Фелисии – для неё он навсегда остался чужим, как не пыталась она скрыть своих чувств за вуалью заботы и любезности. Андре олицетворял собой отцовский грех, стыд за неверность супруге, и в одночасье гордость – гордость за то, что не посрамил благородного имени Кампо, не надругался над данной ему фамилией; гордость за то, что возмужал, несмотря на урождённую слабость, что в благодарность за подаренную жизнь проявил преданность семье.
Двадцать лет минуло, но Родольф знал – позабыть или, хотя бы, смазать воспоминания тех июльских дней ему вряд ли не удастся. Они будут преследовать его до последнего вздоха, напоминать, что он не более чем смертный муж со всеми присущими человеку пороками. Однако те безумные дни даровали Родольфу и полезные знания – знания, которые, надеялся он, никогда ему не пригодятся. Знания о том, как стоит встречать пришедший в город мор.
Размерами Финвилль был никак не сравним с великим Римом, и бороться с поветрием здесь было куда проще. По крайней мере, по началу. Первых жертв поветрия хоронили своечасно, в тот же день, – Родольф щедро платил гробовщикам, Андре распределял гвардейцев по улицам, чтобы те следили за порядком, а отец Мартин бросил всё силы клира на борьбу с болезнью. В один момент казалось, что общими усилиями распространение скверны было остановлено, но после внезапной смерти приора мор точно получил второе дыхание, засвирепствовал с новой злостью. Каждый час Андре приносил отцу тревожные известия: чума приходит в новые дома, собор не вмещает больше людей. Виконт понимал, что ситуация вышла из-под контроля, но сделать ничего не мог. Ему оставалось надеяться, что гонец, отправленный в Реймс утром третьего дня от начала поветрия, справился с поставленной задачей и таки донёс страшные известия. Но в то, что помощь прибудет, пока ещё не слишком поздно, Родольф не верил особо. Финвилль теперь, всё же, – не французский город, а помогать своему недавнему врагу власти Реймса вряд ли соблаговолят. Конечно, письма можно было отправить в Милан или то Рим, но ко времени, когда они дойдут, всё будет кончено с тем или иным исходом. Возможно, – иногда посещала виконта мысль, – гонец и вовсе не добрался до Реймса, – снега в те дни сыпали с особенно обильно. Стоило, наверное, попросить месье Ле Гоффа о содействии, – поздно догадался Родольф. У рыцаря французской короны наверняка имеются давние связи, а его подпись в письме, и его человек, который бы это письмо доставил, смогли бы побудить Реймс, или какой другой крупный город, расположенный относительно по соседству, к активным действиям по спасению Финвилля. Смирившись с тем, что внезапного чуда ждать не стоит, и всё, как всегда, минует само собой, Родольф отозвал солдат с улиц. Жители Финвилля и так уже поняли, что покидать дома – себе во вред, а морозы лишний раз подтверждали сие умозаключение. Последним распоряжением виконт приказал горожанам помечать свои дома чёрным знаком, если мор всё же проникнет под их кров, дабы случайный путник или нерадивый сосед, сам того не ведая, не выпустил заразу на волю.
На внешней стене замка, под раскрошившейся короной башни, ветер терзал стяги дома Кампо, бил ненавистно в холщовую ткань, как в боевые барабаны. Изображённый на полотнах герб был придуман отцом Родольфа, когда кардинал Ипполито д’Эсте, оценив заслуги Августо перед церковью, позволил ему завести печать и родовой знак. Впоследствии Сильвио не раз напоминал Родольфу о значении его родовых символов; старик относился к гербу с трепетом и восхищением, как будто эмблема эта на самом деле представляла не дешёвые мазки уличного художника, а творенье гениев кисти, вдохновлённых благодатью Божьей. Герб символизировал светлую, как цвет лазурного поля, победу праведной жизни над наползающей тьмой, а упавший с небес меч Архангела Михаила пронзал лживую пасть змия-искусителя.
