– Ну вот. Прихожу, нервничаю, кадыком над галстуком дергаю, в уме все грехи свои перебираю. Евгений Ивановича то я знаю, он у нас дома не раз гостил. Захожу в кабинет, Чазов на меня поглядел, узнал. Удивился.

– Максим, так это вы наш участковый?!

– Ну да, Евгений Иванович. Азмъ есьмь.

– Подождите. А почему не в клинике? Вы плохо учились?

– Красный диплом 1 лечфак, Первый мед.

– Ничего не понимаю. А семья что?

– А семья, Евгений Иванович, считает, что из меня врач никакой.

– М-да. Мне мои замы-академики диагноз поставить не могли, а вы из прихожей… жена рассказала. И вы, с их точки зрения плохой врач?

– Так это вы были?!

– Я. К-хм. В некотором роде, я вам, Максим Евгеньевич, жизнью обязан. Ну что ж. У вас специализация какая?

– Гинекология.

– Отлично. Как кстати. Сейчас как раз новую клинику сдают в сентябре. Идите в отпуск, придёте – принимайте клинику.

– Но я…

– Мне виднее. Родителям кланяйтесь. Скажите, Чазов за сына благодарит. Впрочем, я сам им позвоню.

Выходил, не чуя ног. В голове одна мысль, – отец главврачом в 50 стал, дед в 45, мать в 55, а я … 30 нет… Ну я им скажу!

Приезжаю домой, думаю ща я вам все выскажу…

А там… Как в 10-м классе. Все. Сидят-выпивают. Стол накрыли. Пришёл, объятья, поздравления, как будто меня 10 лет не гнобили. Мне и приятно, и зло берет, я говорю, а как там с вашим глазом-алмазом дела? Кому быть врачом, кому не быть?

«Видишь ли, Максим, – говорит мне дядя, – всем было понятно, что врач ты от Б-га. Но. Мы долго думали. Ты же к 10-му классу знал то, что не все третьекурсники проходили. То есть первые три курса тебе и в институт ходить-то было не надо особо. Вероятнее всего, ты б привык пинать балду, а потом из тебя чёрти-чего бы вышло. Вот мы и решили так поступить. Для твоего же блага. Как видишь, всё получилось».

– …Стоял, только рот открывал-закрывал. Вот ведь… су… педагоги… И понимаю, что они правы, и злость берёт… Я десять лет, как проклятый… по 16 часов в день, а они, эх! – Макс махнул рукой. – Выскочил за дверь и…

– И?

– И сюда.

– М-да. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе. Ну за родителей!

– Прозит!

– Погодь, а что эти замы действительно диабет найти не смогли?

– А я знаю? Может, не смогли, может, не захотели. Чазов помрёт – место свободно. Меня ж жена вызвала, она одна в мемориальной доске на стене была не заинтересована.

Сейчас Макс в Америке. Своя клиника. Не бедствует от слова "совсем". Интересно, простил ли он родню?

Не знаю…

Как-то по своим корыстным делишкам поехал в Лумубарий. Для непосвященных – это общага института, где людей учили дружить народами.

Московский Университет Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. МУДНИПЛ в сокращении.

Я там тоже водился с прогрессивным черножопым человечеством, крепя международную приязнь порицаемым законом бартером. Я вообще больше верю в корыстные чувства. Они крепче, надежней, долговечней. И сильнее бесценных душевных порывов любви к Родине, патриотизма и прочей хуерги, что нам льют в уши перед тем, как засунуть в окопы месить говно с глиной кирзовыми сапогами. Отдавая хуй пойми когда и у кого взятый взаймы интернациональный долг. У меня, например, весь иудейский расизм моментально выветривался, после подсчета профицита клиринговой негоции с арабами.

Охрипнув от торгов, я заполночь вылез из сего храма Гермеса Темноягодичного и поволок хабар в машину.

– Сукимбилядьямпидарасамамаебальвашьмадемуазель, – раздалась невнятная мантра из снега.

Нечасто встретишь в Москве так виртуозно матеряшийся сугроб. Я заинтересовался.

– Во имя Господа изыди нечистая сила! – поздоровался я с неведомым.

– Именем его иди нахуй! – вежливо откликнулось оно на зов.

Это становилось интересно. Полез выкапывать поклонника Стругацких. Под слоем снега показалась довольно обширная чёрная рожа.

– Ты эскимос?

– Ты дуракь?

– Возможно. А ты нет? Родную хижину из говна и соломы с иглу не перепутал, чёрненький? Замёрзнешь ведь.

– Твое какой дель, беложопьий? Пиздуй куда щель, я умирать хочу.

– Для лемминга ты крупноват. Для кита мелок. А обезьяны вроде не вешаются. Ты кто, зверушка диковинная?

– Я посёль.

– Куда ты посёль? Стреляться?

– Я црезвыцайний посёль государства Мутаманга! (Не помню названия. То ли Сомали, то ли Руанда, то ли ещё чего, для меня все эти бантустаны одинаковы).

– Пряный?

– ?…

– Пряный ты посол?

– Посёль нахуй!

– М-да. Я-то обычную Скорую собирался кликать, а тут дурмашину надо…

– Моя не пизди. Вот!

Он протянул мне по-старушечьи завёрнутый в засаленную тряпицу пачпорт. Хм. Дипломатический. Посол… хуясе. Вот это сюр. Картина мира рушилась на глазах.

Или пляжи, вернисажи или даже

Пароходы, их наполненные трюмы,

Экипажи, скачки, рауты, вояжи…

Или просто… Посол глубокой заморозки.

– …И как ты дошёл до жизни такой, а? – к этому времени мы уже сидели в машине. Я врубил печку на полную. – Как тебя звать, кстати, мбвана?

– Жан-Батист. Мутаманга война. Денег неть. Год неть, два неть, присуга сбежаль, потом аренда неть платьить: с посольства УПДК нахуй послаль, машин продаль, кушать нет пришел земляк – земляк тоже нахуй послаль. Умирать хочу.

– Погоди, успеешь. Поехали, пожрём.

Москва тогда не радовала ночным чревоугодием. Отвёз его в какую-то тошниловку. Пока посол аристократично, не разжёвывая, глотал слипшееся пельмени, я думал. Напряжённо. В башке крутилось что-то про Венскую конвенцию. Право экстерриториальности.

Нет, это не человек, это золотое дно.

Отвез домой. Отправил в ванную, приговаривая, что чёрного кобеля не отмоешь добела…

– Ты не гомоскекь?

– А ты не людоед?

– Нет. Один раз только миссионера кушаль. Не моё. Пресный он какой-то. Я Сорбонна выпускник. А зачем я тебе?

Красава.

– Продать тебя хочу. Гомосекам. Спасибо, что про Сорбонну сказал, там образованные сраки в цене. Не задавай идиотских вопросов.

Сел на телефон. Проверил свои догадки на знакомом, тот МГИМО заканчивал. Всё верно.

Ну что ж…

Пора себя и в работорговле попробовать. Кому его?

Братве, понятное дело. Митяю? Нет, он почти легален, ему не надо. Да и с Митяя много снять не выйдет, дружбан все-таки. Толику? Он дурак. И жадный. Этот скорее отнимет, чем купит.

А если?…

– Сигизмундыч, здравствуй. Прости, если разбудил.

– Кто это?

– Себастьян Перейра, торговец чёрным деревом.

– Макс, если по делу, говори. Только…

– Всё законно. Негра продать хочу.

– Дальше.

– Он посол. Настоящий. С верительными грамотами и прочей мутотенью.

– А мне он зачем?

– Сигизмундыч, возьми мои слова и положи их себе в уши. Согласно Венской конвенции машина и дом посла неприкосновенны для властей. Шмон, арест им не грозят.

– Вообще?

– Совсем.

– Машина у него есть?

– Машину ты ему сам купишь. Номера в УПДК CD1 получит, и всё. Эцилопп тебя не имеет права бить по ночам.

– Сколько?

– Полтину грина.

– Никогда не видел, чтобы такой маленький пацак был таким меркантильным кю.

– Товар штучный. Мне за него в ООН долю засылать придется. Пенису де Куельяру. Короче, берёшь? Нет, я его Толику отдам.

– Вот именно. Толику ты его отдашь и ещё должен останешься. Тридцать.

– Сорок пять. Только из уважения.

– Тридцать пять, и можешь не уважать. Был бы с машиной, одно дело. А без – извини-подвинься.

– 40. Машин много – посол один. К тому же он целку строить не будет, последние полгода бомжевал.