На высоко нажженном кострище новая трава горит с макушки до черной лысины, а по бокам свисают, еще не тронуты огнем, зеленые «власы».

«Ограбил» двор старыми граблями – более тридцати «гребаных» навильников на костер; не поленился, потом и счет потерял.

…А расшумится дождь, заглохнет пила, или бачок забыли с бензином.

Словно нехотя подчиняясь обстоятельству, кто помоложе, бежит в магазин (удар на «а» второе).

Всем полстакана: кому мало, кому много…

И эти, последние, кажется, сейчас подерутся.

– Ты мясо держал? Держал. Нюхал? Нюхал. Свежак!

Смеешься – тринадцать рублей?! Издеваешься? Тот шмот о два кило.

– Скоко же просишь?

– Не мене сорока. Больше можно, мене нет.

– Где такие деньги?

– А мне че!

– Нету теперь.

– Дак займи.

– Где?

– Где хошь.

– Кто теперь даст.

– Мне один хрен. Укради.

– Скажешь тоже. Сам, поди, шмот скрал. Или на путях нашел…

– Я скрал? Ты че, в своем уме, когда я крал?

– А еще какое мясо, может и собачатина.

– Сам ты собачатина! – глаза бешеные. – Тебе мясо надо?

– Надо.

– Так бери и не позорь, – смачно плюнул. – Мать твою!..

– Уже три месяца не плачу за свет. Выйду, а там четыре счетчика. Который мой? Никак не пойму… Может, и раньше по чужому платила. И сколько там цифр прибавлять, брать?

– А как вот, называется… вот шнур, ну чем он кончается и всовывается в розетку?

– Вилка? – недоверчиво переспросила. – Не вилка, а штепсель, раньше так говорили.

– Я хожу в синагогу с покрытой головой и в головном уборе, у нас их две – католическая и православная.

У отца первая жена была русская, я родился от второй. А еще у него было два брата и две сестры, но только он один не был евреем. Когда я вырос, мама сказала, что я еврей, сам я до этого не догадывался.

А когда у мамы родился внук, его окрестили еврейским именем…

Высокий и красивый мальчик говорил уверенно, словно заучено, грешным делом, было, подумал – уж не Жванецкого ли репетирует?

Да нет, увы, увы, отец тяжело вздохнул: «С этим мы живем…»

Сосед качается меж стен в коридоре к лифту, куда шагаю с лыжами. Неожиданно трезво взглянул и посочувствовал искренне:

– Спортом занимаешься? А жизнь-то мимо проходит.

«Может «скорая» у подъезда опять ко мне? – Старик возвращается из магазина. – А меня нет дома…»

– А? Дежурю. Первый день сегодня. Да. А я не узнала спервоначала тебя. Аха, аха… Да… Миша, ты на меня еще сердишься? Отлегло от сердца, позвонил раз? Отлегло, говорю, от сердца у тебя, раз позвонил мне? Нет? Не простил? А я бы тебе простила. Сердце мое бы простило. Болит? У тебя болит сердце? Миша, ну с кем не бывает, может это быть в жизни?

Ну приди, отлупи меня. Отлупи, говорю, приди…

Я очень даже хочу! Неужели уж нельзя. Заступится?

Нет, нет, Миша, я его и знать больше не хочу… Миша, приходи ко мне, я до утра буду дежурить… Да что неудобно, приходи. Что ты боишься? Я не боюсь, а ты боишься… Ну что ты говоришь, какая я законная…

Мы не регистрировались… Не регистрировались, говорю… Люди годами живут, а тут месяц какой-то… Да, да. Завтра в восемь приду домой. Нет, лучше приходи сегодня, а? Миша, ну неужели нельзя сделать, чтобы мы были вместе? Нужно только твое согласие.

Придешь сегодня? Ало, ало, Миша! Миша!.. Ду-урак, бросил трубку.

Да, с кем н е б ы в а ет.

– Встретился мне тут писатель один. Кто? Неважно.

Лесник, говорит, дров пару кубиков можно? Отчего же… Сколько, спрашивает. Триста рэ, говорю. Ладно, он согласный. Привез ему дрова. Расколоть-распилить?

Триста рэ… Поколол дрова ему чин-чинарем. Просит в сарай перенести и уложить. Известное дело: триста рэ.

Дача у него – леса только аж два гектара! Сидит, книжку пишет. А деньги-то, они ему куда? Тут вот жена, говорят, блядует. С жиру бесятся. Как баре ране…

Далеко вбок мальчик-калека выбрасывает ноги, при этом клонит голову к плечу и двигает руки, словно плывет неумелой «размашкой».

Он спешит за товарищами, «бежит», по-своему, сил уже нет, сел на заборчик, отдохнуть…

Снова бежит, падает на колено; бежит, падает на руки…

Догнал у табачного киоска, дают покурить – давится дымом, кашляет.

Рядом «мороженое» – ковыляет туда.

Развернул обертку, еще шатает усталость, отбросил назад ногу, с трудом держится.

Товарищ подошел:

– Дай куснуть, я же дал тебе курнуть!

«Куснул» и, начал было, с мороженым уходить…

– Отдай, отдай! – из последних сил за ним. – Отдай!…

– А он, это… Говорит… У меня, это… Седни, типа, бля, дочь родилася… Не могу я седни, никак.

Один хмуро молчит. Другой говорит быстро, дергает собеседника за рукав и полу расстегнутой куртки:

– В Орел приедешь, на пятом номере до Малаховки.

Квартал пройдешь, номер 21. Звать сестру Мотя Панова. Не будет дома – езжай на радиозавод, улица Мира, 4. Спросишь Катю Петровых, подружка моя.

А в Новосибирск приедешь… дай листок, нарисую.

Вот… улица Комарова, 45, вход хитрый, с этой, гляди, стороны. Брат работает до двух, приходи после обеда, застанешь. Парень он выше меня, волос жесткий. Ну теперь, вроде бы, есть тебе где остановиться… Давай знакомиться: Мишка.

– Сенька.

– Ну вот, Сенька, – Мишка хмыкнул носом. – Теперь с тобой мы друзья… Ставь пузырь.

На два кофе столик кафе.

Молоды и прелестны.

Не умолкают губы и глаза.

Свои партии окольцованных пальцев

и розовых ладошек.

Руки танцуют

и успевают

дирижировать словами – изысканный сурдоперевод

намеков, насмешек,

интонаций…

Вопросов без ответа,

ответов без вопроса…

Маленькое дуэттино на два голоса и четыре руки.

– Я в общаге жил, стучит парень: «можно переночевать?» – «давай». Он сходил, принес. Отец ему в Калуге оставил наследство. Парень оказался хороший, но алкоголик. Год пили. Я с работы ушел.

Он мне как родной стал. Деньгами сорил!… Страх божий. Тыщ тридцать за год пропили. Бабу нашли прописать его. Дал он ей пять тыщ. А по пьяни еще пять сперла. Деньги кончились – тут контейнер пришел с наследством. Оченно умная библиотека, фарфор, хрусталь, ковры. Посуда серебряная. И даже золотая. Погудели мы еще. Девки на бабки – как мухи на дерьмо. Он мне их стал отдавать – по его карманам шарили. Потом вдруг пропал, месяц его нет. Оказалось, в больнице был, инфаркт с ним приключился. Неделю не пьем, другую. Купи, говорит, коньячку. Выпил рюмку – вроде ничего. Раздавили мы этот коньяк, начал он пить снова. А валюты уже совсем не оставалось. Ну, у меня к нему интерес и пропал. Куда он делся – не знаю. Может, помер.

Черно-белое кино «Високосный год».

Приблатненный тип.

Кепка на нос.

Глаз не видно.

Цигарка в зубах.

Рука со спичкой.

Странно знакомое в этой руке…

Прикуривает…

От ветра огонек прячет.

Господи!

Это же руки Смоктуновского!

Гений – и такие пустячки…

Венгерский фильм «Высоконравственная ночь».

Героиню, после неудавшегося самоубийства, утешает мать ее возлюбленного:

– У вас все будет хорошо, все наладится, вы еще будете счастливы, мой сын тоже вас любит…

– Ах, нет, вы не все знаете… Во-первых, я еврейка…

– Да?! Не могу сказать, что я очень люблю евреев…

Зал дружно и громко смеется удачной, ему кажется, шутке. Действительно, а за что их, собственно, любить?

– Я из совета федерации…

– Какой федерации? – товарищ тянул, в лучшем случае, на совет ветеранов.