Тесно, локоть к локтю, то бишь, крыло к крылу.
Особо нервные «тифози» скачут по рядам, машут крыльями, толкаются и галдят.
Но большинство чинно и покойно, ожидает начала матча…
Как нечаянный привет «коряги» из стволов, корней, толстых веток.
Тоже едва тронуты рукой – убрать грязь, землю, труху, чтобы в обычной гнилушке обнаружить почти реальную, но лучше фантазийную, фигуру зверя или птицы.
А то и скульптурный портрет деревенского соседа; девицу, лежащую на боку…
Из подобных шедевров, без кавычек и ложной скромности, у него экспозиция от «Адама», «Евы» и «змея-искусителя» в райском яблоневом саду, сразу за домом и грядкой лука; разбросана по усадьбе и завершается там, где огромный олень, сколок разбитого небесным огнем векового дуба, в последнем, но вечном прыжке распластался по бревенчатой стене дома.
Яркая голубая заплата на строгом сюртуке Парижа – Центр Помпиду. Небоскребы уродами торчат, слава богу, далеко по окраинам.
Четыре революции здесь не разрушили храмов, России одной достало все, почти, разорить.
Может, потому трудно живем до сих пор?
А Маяковский еще мечтал – всемирная пролетарская превратит и Собор Парижской Богоматери в кинотеатр…
С нарочитой доброжелательностью в глазах подкатил художник. Нетрудно понять из его французского или итальянского: «портрето, портрето».
Ткнул в грудь себя, потом его – сам, мол, арт, тебя нарисую, зачем-то соврал.
– А-а… – поверил и закивал, протянул холодную ладонь. – Коллего, коллего.
Так принят был в союз художников Монмартра.
И никто больше не пожелал писать его портрет.
…Как там оказался? Кто вооружил волшебной оптикой первого взгляда – видеть витающий вокруг предмета нимб его художественной сути?
«Не захочешь, а воспаришь» – этот самый Париж?
«Ах» – Париж! «Эх…» – Мало… «Ох…» – Пожить бы.
«…н у ч т о П а р и ж? Дома там пониже, толпа пожиже, авто пореже. А вот зелени в Москве больше!»
(из разговора)
Entre nous[3]
Чем Отметил, распорядись.
Не сетуй, чего не Дал.
Неумение молчать опаснее умения говорить.
Лицо женщины – выше плеч и ниже талии.
Еще язык и глаза, бюст и пейзаж спины…
Походка, наконец.
В общем, много статей…
Кто-то сказал, лень – ржавчина, разъедает быстрее, чем труд изнашивает.
Не от «противного» женщине, лучше от «приятного»…
Сознательно или случайно в чужую роль, коли заложено предками – обезьянничать…
Скаредность прячется за бескорыстие.
Порочность клянется любить.
Трус петушится.
Дурак умничает.
Этому, например, удается обманывать, играя, самого себя: «я – писатель».
…Какой артист пропадает!
Девица, как малина, краснеет раньше, чем созревает.
А пощупаешь – еще не готова…
Доброта – в душе?
Если отсутствие прочесть в глазах…
Значит материальна?
И душа?
Другую можно жену, друга – только потерять…
Один умный другой… другой – так…
Оба умные…
Ну, а два дурака – полная гармония!
Имя – «никто».
Там, сям – «нигде».
Нелегкая носит…
Тяжелое одиночество вдвоем.
…Это ты, или мы, может они?
Коэффициент порядочности – о д и н р е н; у самой Рены, моя подруга, он, коэффициент, зашкаливает…
Потерянные таланты, в процентах от состоявшихся, все человечество, без малого.
Не пьешь – не пей, но знай меру…
Не смешно
– Если мне купят том Шекспира за 50 рублей, перед немецким, ровно в 10 ч. 50 минут в 25-й аудитории на глазах всей группы подойду к одному мальчику и, посмотрев на него томным взглядом, положу голову на его плечо… Мальчик из тихих, он сдохнет на месте!
Мальчик тихо спросил: «Спать будешь?»
Закрыл книгу.
Достал челюсть.
Что-то пожевал.
Вернул челюсть в карман.
Раскрыл книгу.
– Ой, не могу, я растолстею с вами от со смеху!..
– Господа, тише будете говорить, я дальше вас увезу.
– Всего доброго, господа. Дальше некуда – это Капотня.
– Бывалычи сядешь в ресторане… На пять рублев до соплей накушиишси. А тебя культурненько, да под локотки, проводят. Какой коммунизм профукали… – вздыхает Шилоглазов.
– Чой-то он такой антиллигент?
– Абрам…
– А-а!
«Выход от себя»
«Вход к себе»
– Не стой над душой…
– От красного почки, от крепкого печенка… Куда бедному алкашу податься? – гадает Шилоглазов.
Старуха в мужской шляпе на широких ладонях баюкает пакет сосисок – взвешивает?
Обеими руками что-то перебирает, ищет в сумке…
А отъехали – в проходе вагона электрички, постно и жалко просит «Христом Богом».
…Рукав ее пальто болтается, пуст.
Шатает, ломает – назад, вперед…
Добрался, все же, до подъезда.
Мужественно на дверь, грудью.
А набрать код…
Упрямо борется с цифрами!
Болею за Шилоглазова…
Победы нашей не дождался.
– Пардон, – сказал он за ее спиной, еще не решив, что собирается сообщить, – пардон.
С благородной горбинкой нос, мягким вопросом полуулыбка, она оборотилась, глаз вытянут в его сторону.
«И прекрасен, как у лошади», – успел подумать.
Последняя была мысль на родном его языке – оторопел, дар речи потерял…
– Сынок, а что вы тут будите рыть?
– Трубы ложить.
– Там же есть трубы?
– Те все полопаны.
Рожа уголовника – Шилоглазов.
Шелуху семечек в кулак большой лапы с наколками – и в карман, чтобы – той же рукой, тут же, новую горсть семечек – цирковой фокус!..
– Я эпик, – сказал таксист, – пишу только романы.
Рассказы не пробовал и не тянет.
– Может, уступите место инвалиду, участнику войны? Спасибо, молодой человек.
Пара по тротуару…
Издалека – стихи.
Вблизи – шарж.
Рядом фарш: он, она?
Коротко стрижены.
Джинсы – синие мешки; много лишних размеров метут асфальт.
Пиво из жестянок.
Сигареты в пальцах.
Черным грубо брови.
Ярко красным губы.
У обоих.
Пугают друг друга ложными выпадами кулака ниже пояса…
И хо-хо-очут!
Выпил, рыдал над своей мужичковой недостаточностью.
И еще сильно выпил Шилоглазов, с горя.
Но познал какую-то бабу!
А утром… опознал собственную свою жену. «Мм-даа»… – подумал.
«Зато вылечился», – хохотнул.
И снова выпил.
На радостях…
– Распродажа!
– Два продажа!
– Три продажа!
– Да-ром отдам…
Кружок лимона в широко разинутый рот, словно вставную челюсть…
И лицо Шилоглазова потом «комикует» – подобно размахивающим рукам, когда не хватает слов.
Шумно тянет воздух.
Пережевывая сухарик, губы собираются в щепоть, исчеркиваются морщинами, точно печеное яблоко.
