Доел колбасу и задремал.

Светло-коричневый карликовый пинчер, с острыми ушками – маленький Конек-Горбунок…

Вьется у ног хозяйки – высокой, тонкой девицы – словно бабочка, только что не липнет к элегантным брюкам.

Ее волосы тоже светло-коричневы и ноги – от шеи, у хозяйки, у собачки…

Не надо быть Ньютоном, догадаться, как притягивают мальчишек яблоки чужого сада – и нарядить туда Мухтара.

Пес придворно-вольный, на свободных харчах у деревенских калиток, работать ради хлеба насущного отвык.

И хозяйский сад сторожит спустя рукава.

Понуро волочит цепь. Лениво, может и через губу, полаивает на пацанов, идущих мимо.

От бессмысленности такой жизни часто поскуливает-подвывает: лапы и нос скучают по норам сусликов, шкура вспоминает теплые лужи песчаной дороги…

В ночи фосфоресцирующие стрелы собачьих глаз летят к окнам освещенного дома хозяйки.

Кладет морду на лапы – терпеливо ждать, отпустят на волю когда.

На поводке, собранном из мятых платков – уголки торчат листиками ритуального дерева – семенит беспородная собачонка.

В метро хозяйка уложила ее в колени – «отдохни, собач» – и та устало не шевелилась.

Летняя шляпка с причудливыми кренделями на тулье.

В светлом пакете мешанина пищи, такой несут к мусоропроводу.

На женское пальто – мужское…

Жилет еще, поверх.

И неотрывно смотрит куда-то далеко, но осмысленно и серьезно.

Пассажиры, входя, опускаются рядом.

Оглядевшись, пересаживаются.

Не острый дух бомжей возле – запах гари и пепелища.

Конечная станция – «…просьба освободить вагоны».

– Пойдем, собач.

Дама и собачка перешли к поезду в обратную сторону.

– Мама, а когда машина эта моя вырастет – она будет автобусом?

– Собака пришелец.

– Как пришелец?

– Ну, она сама к нам пришла.

– А горлышко-то у тебя красное, – доктор говорит.

– Как яблочко?

– Сейчас пописаю и пойдем к дедушке?

– Пойдем.

– И будем там жить?

– Да.

– И бабушка нас не найдет?

– Негр. Он из Африки. Он учится в нашей школе.

А потом будет учиться в институте.

– А в Африке школ нет? И института?

– Там очень жарко, в Африке.

– Ну и что, что жарко?

– Ну как же, очень-очень жарко и негры ходят там совсем голые.

– Совсем-совсем?

– Совсем, только в трусиках, а голых в институт не принимают…

– Орел всех сажает на спину, орлят, их друзей и товарищей, летает с ними, всем показывает землю и город. А потом вдруг опустился и сел в автомобиль.

Почему, я спросила. Крылья у меня устали, говорит…

– Для резиновой черепашки я сделала домик из детской книжки.

– А папа где?

– Он ушел.

– Куда ушел?

– Куда его выгнали.

– А куда его выгнали?

– К тете.

– Лева, а деньги тебе нужны?

– Нет.

– Почему?

– Не надо баловать.

– Кто сказал, что деньги балуют?

– Папа.

– У папы тоже денег нет?

– У него есть.

– А кто его балует?

Лева задумался:

– Его на работе балуют.

– Ты тоже работал нынче летом?

– Да, археологом.

– Кем?

– Ну, на кухне…

– Трудно было?

– Да не очень.

– Ты один был поваром?

– Да, я был один. Другие менялись.

– Довольны были, как ты готовил?

– Да, все жали мне руку и говорили спасибо, Лев Николаевич.

– А ты готовил завтрак, обед и ужин?

– Да, обед и ужин, а завтрак нет.

– Почему?

– Я просыпал на завтрак…

– Лева, а тайну тяжело хранить?

– Тяжело. А когда расскажешь кому-нибудь – легче.

– А какие девочки тебе нравятся? Беленькие или черненькие? Может, та, с длинной косой?

– Я про косу не помню. А какой у нее был рюкзак?

– Лева, почему ты не выучил урок?

– Мария Степановна, вы меня обычно не спрашиваете, вот я и подумал, не спросите же…

– Лева, составь предложение со словом «лето».

– Вот и снова прошло такое короткое лето.

– Лева, ты далеко?

– В туалет, Мария Степановна, я не хотел вас беспокоить…

Слово, которое не произнес, и молчаливый мне ответ – оба услышали: он потянулся ко мне.

Я не мог его предать.

И помочь – не могу.

Сейчас его уведет высокая женщина с грубыми руками.

Он опустил голову.

А поднял лицо, мокрое от слез, впору тоже было зареветь.

Она смилостивилась; или помучить напоследок?

Позволила нам еще, совсем немного.

…в сон приходил сын, не успевший увидеть свет.

На цыпочках сидит человеческий клубочек, светлые кудряшки, пальчики тянет потрогать синенький цветок…

Крик новорожденного – лишили теплого гнездышка…

И на бюст сильный пол смотрит, может, невольно, первый рефлекс детства – грудь матери…

Детей любим – свое прошлое…

Тянется к затонированному окну лимузина, шумно дышит на стекло и пальчиком, по запотевшему – каляки. А девочка, по снегу бокового стекла, пальчиком тоже, сердечко – оно улыбается и глазки…

Громко и шумно:

– Ой!

– Что с тобой?

– Влюблена!

И хохочут обе.

У калитки мальчуган, отцовские сапоги, плащ до земли.

Шаркает подошвами, догоняет, встает на пути и, глядя в сторону, простуженно хрипит:

– Ты сто без сапки? Потерял сапку, да?

– Ты меня любишь? Тогда поцелуй в лобик.

Тянет губы к ее лбу.

– Да нет, в другой лобик. Где мама целует и говорит люблю.

И опускает… трусики!

Мальчик покраснел.

– Так ты меня не любишь?

Восемь с половиной им.

На двоих.

– Мама Инга говорит, что она артистка. Наверно врет…

– А ты кем хочешь стать?

– Я тоже хочу быть артистом. Но мама говорит, что только через ее труп…

Бежит, ранец шаркает асфальт.

Трудно на крыльцо, запнулась.

– Куда спешишь?

– За вами. Меня лифт одну не везет. Я легкая, – и обида в глазах на этот плохой лифт.

В автобусе яблоку негде…

А кто-то обнимает… ногу?

Возле колена…

Нежно и крепко…

Пассажиры тесно спрессованы.

Длани воздеты к поручням.

С остановкой отпустили…

Белобрысый пацан рядом, держится теперь за сумку мамы.

Разглядывает теть и дядь, за которых хорошо уцепиться…

Талибу отец поручил ночью ишака закрывать одеялом.

Талиб хорошо справлялся с этой работой, а тут как-то задремал. Проснулся, отец одеяло стянул, в ногах сидит: – Что, сын, замерз? Ишаку тоже холодно…

Кнопка задранного носика, любопытные глазища…

На другую линию метро – девушка, мило вздернут нос, умны и внимательны глаза.

… Как быстро растут дети!

Девичья стайка за воротами школы рассыпалась.

В спину одних, вдогонку им, другие:

– Сами вы лесбиянки!

Рядом шагаю:

– Что они крикнули?

– Не знаем, – одна, поменьше.

– Это когда девочка с девочкой, – другая.

И уже готова объяснить…

– А сколько вам лет?

– Девять.

Мальчики лет десяти останавливают такси, заглядывают в кабину, ведут переговоры с водителем – смело садятся, хлопают дверцами, привычно, будто на такси с пеленок.