Зять пропустил жалостную речь мимо ушей. Он был из людей, которые если что решили, назад не поворачивают.

– Анбал нам нужен, постельник. Он вечером опочивальню готовит. Перины взбивает, душистые травы кладет. Той осенью князь у Анбала жену для банной забавы брал. Анбал не забыл. Выкрадет меч у Андрея, нечем ему будет рубиться.

– А кощей? А запертая дверь?

– С кощеем я управлюсь. Дверь же нам Стырята откроет, из моей сотни. Он умеет любыми голосами говорить, дружинникам на потеху. Сможет представить и Прокопия. К Андрею у Стыряты свой счет. В прошлый год князь, осердясь, ударил его за пустое железной рукавицей в рожу, с той поры у Стыряты нос кривой и сопли текут.

– Да когда мы их всех соберем, когда уговорим, когда сготовимся!? Дело-то великое, страшное, а время уже пополудни! – всё не мог опомниться тесть.

– Страшное дело за́долго готовить нельзя. Кто-нибудь перетрусит и донесет. Такие штуки только сгоряча удаются, как в лихой сече. Позову нынче вечером к себе людей, кто нетруслив и на Андрея злобен. У меня-де бочка крепкого меда, да кабан печеный. Все придут, никто не откажется. Речей говорить не будем. Пока гости пьют-едят, подсядем к каждому, потолкуем. Ты, да я… – Задумался. – Еще Ефрема Моизеева надо будет вовлечь. Андрей жидовина разорил, весь товар отобрал, за то Ефрем на него злобствует. Муж он остроумный, остроязыкий, кого хочешь улестит. Втроем всех раззадорим, а как от меда охрабреют, я их поведу в Андреев терем. И покончим. Или его голову добудем, или свои сложим. Ступай, Якиме, с Ефремом говорить. Анбала и Стыряту я на себя беру.

И разговор окончился. У решительных людей всё быстро.

Званые пришли все. Петра Малого уважали, и кто от печеной кабанятины с крепким медом откажется?

А мед был ох крепок, тройной передержки. Скоро за длинным столом сделалось шумно, гости перекрикивали друг друга, а если кто с кем разговаривал тихо, остальным было не слышно. Хозяин, Яким и мягкоречивый, со всеми любезный Ефрем пересаживались с места на место, толковали проникновенно. От их речей глаза у слушающих зажигались, лица темнели, не раз и не два в разных концах трапезной на столешницу со стуком опускался тяжелый кулак.

Ближе к полуночи пир, начинавшийся весело, отяжелел, зачернился, словно ясное небо заволокло грозовыми тучами. Там и сям звучали горькие, гневные слова. Все вспоминали свои на государя обиды.

Вошел припозднившийся постельник Анбал, тайком показал хозяину длинный сверток. Вынес, стало быть, из опочивальни меч.

Яким с Петром переглянулись. Пора.

– Братие! – воззвал хозяин, поднявшись. – Каждому из нас Андрейка, змей, гадостен! Каждого так иль этак жалом своим уязвил. Что ж мы сидим, как девки квелые, промеж себя плачемся? Иль мы не мужи, не воины?

Стало тихо, только мухи жужжали над объедками.

– Давай за мной, кто не трус! За дверью на скамье – мечи, топоры и рогатины. Бери кому что по руке, выходи на двор!

Некоторые, а, пожалуй, и многие, обомлели, с иных даже хмель спал. Пойти на лихое дело было страшно. Но не пойдешь – тоже беда. Если спознается, что слыхал, как государя великого князя «Андрейкой» лаяли и убить звали, да не донес – после не оправдаешься. А когда доносить, коли оно, страшное, прямо сейчас начнется?

Но оробели не все. Были и такие, кто зашумел, ногами затопал, руками замахал. «Веди нас, Петрило! – кричали храбрые и пьяные. – Костьми ляжем, а за обиды с него, собаки, взыщем! Кто не пойдет с нами, пеняй на себя!»

Тут несмелым и трезвым стало еще страшней. Деваться некуда, тоже подняли голос.

Разобрали оружие, высыпали на двор. Там, под звездами (луны не было), Петр объявил, как оно будет. У него уже всё было обдумано.

Идти от Петровой усадьбы до княжеского терема было недалече. Вошли с челядинского крыльца. Кухонных стражников, не ждавших нападения, крепко взяли за руки, приставили к горлу клинки. Яким сказал: «Вам теперь всё одно не жить, коли нас прозявили. Он вас казнью казнит. Пойдете с нами?» Пошли, оба.

Все разулись, чтобы не грохотать каблуками. Поднялись гусем в верхнее жилье – без стука, но с великим сопением. Оглянулся Петр Малый на свое растянувшееся по лестнице войско. Засомневался: не разбегутся ли.

Шепнул задорно:

– Эх, а не выпить ли за удачу великого дела?

Повел всех назад, в кухню. Там, в медуше, хранились драгоценные государевы меды, заморские вина.

Выпили, ободрились. Снова пошли.

Встали гурьбой перед окованной дверью. Яким, поднеся перст к губам, зашипел: ш-ш-ш. Приложил ухо. Внутри было беззвучно.

Петр вкрадчиво постучал, подтолкнул вперед Стыряту. У самого в руке кривой половецкий кинжал.

Раздались скрипучие шаги. Это с той стороны приблизился кощей.

– Я это. Отвори, Гунтар, надо князя будить. Гонец прискакал из Киева, – сказал дружинник тонким голоском Прокопия. Имя ночного кощея-немчина было известно от Анбала.

– Зпрошу, – пробасил Гунтар. – Шди.

Через минуту лязгнул засов, дверь в темный покой стала открываться. Не дожидаясь, когда створка отворится до конца, Петр ринулся вперед. Бил острым клинком вслепую, попадая то в никуда, то в мягкое. Темнота охала, встанывала.

Рухнуло тяжелое тело. Через него в покой, теснясь и толкаясь, хлынули заговорщики. Некоторые спотыкались о заколотого кощея, падали, вскакивали.

Свет в опочивальню проникал еле-еле, из сеней, где на стене горел факел.

С ложа в мраке поднялось нечто белое, смутное – великий князь в исподнем.

– Иуды! Пред Богом ответите! – возопил мрак. – Люто издохнете!

Почти все вбежавшие остановились – их охватил ужас перед страшным голосом, от которого, бывало, впадала в дрожь людная площадь и цепенело многотысячное войско.

Не устрашились только Петр и младший гридень Ивка, у которого князь опоганил невесту. Побежали на крик, у одного секира, у другого короткое копье.

Белая фигура метнулась от ложа к скамье, где под корзном всегда лежал меч. Рука князя тщетно шарила под сукном, меча не находила.

Ивка был проворнее, подскочил первым, пырнул.

– Ахрррр!!! – полузахрипел-полузарычал раненый. Обернулся, двинул могучей десницей парня в сопатку, налетевшего Петра шуйцей в ухо.

Подбежали остальные, но в свалку не совались. В полутьме мелькали руки, со свистом рассекала воздух секира, хрустко вонзалось в плоть копье. После каждого удара князь вскрикивал, но пощады не просил, отбивался голыми кулаками. Крики слабели. Вот Андрей наконец повалился. Петр с Ивкой, войдя в раж, били упавшее тело. Секира с размаху опустилась на плечо молодого гридня – тот наклонился, чтобы выдернуть застрявшее копье.

– Ой! Убили! – заорал Ивка, стал рукой затыкать рану. Оттуда хлестало.

Петр, подхватил товарища под мышку.

– К свету его, к свету! – закричали все.

Подняли раненого на руки, понесли прочь из жуткой комнаты, где пахло кровью и смертью.

Сволокли по лестнице вниз, в кухню, где ярко горели свечи, разложили на столе, начали промывать широкую рассечину крепким медом, он останавливал кровотечение.

Из передних сеней на шум и крики прибежала ночная стража – подумали, в кухнях пожар. Стража была половецкая. Своих, русских, Андрей близ себя не держал.

– Поздно спохватились! – Петр показал окровавленную секиру. Он и сам был весь в красных брызгах. – Князю ахыр!

«Ахыр» по-ихнему значило «конец».

Заговорщики сбились плечом к плечу, выставили клинки.

Половцы загалдели между собой. Не могли решить, кидаться в рубку или нет.

– Не верите?! – крикнул Петр. – Айда за мной!

«Айда» по-половецки «идем».

Бесстрашно протолкнулся через стражников, на лестнице обернулся, позвал еще раз: