Конечно, Вера не могла остаться после всего, что случилось. Я не осмелился бы и просить о таком. Уж точно не в тот момент. Она меня ненавидела… но вряд ли сильнее, чем я сам себя. Потому и позволил уйти. Не потому, что так лучше. Слово «лучше» вообще плохо подходило к нашей с Верой ситуации. Но правильнее точно. Она опустошена, измучена, у нее под ногами — осколки всего того, что не вышло. По моей вине. Разве можно было нагрузить еще и необходимостью выхаживать меня? Быть рядом, видеть все мои слабости? Терпеть их? Это я должен был на руках ее носить и слезы вытирать. Да только не мог. Элементарно обслуживать себя был не в состоянии. И для Веры не хотел участи сиделки.

Может быть, когда-нибудь пройдет время, и терзающая боль ее поутихнет. И мы сможем поговорить. Если она не согласится начать все сначала, то хотя бы простит. Я надеялся на это, но и представить не мог, как тяжело будет просто дышать без нее.

Воспоминания одолевают, душат, не оставляя практически ни на минуту. В нашей квартире, во дворе дома, в магазинах, куда мы бессчетное количество раз ходили вдвоем. Я прячусь от боли в работе, но память и там настигает. Раз за разом возвращает в те дни, когда мы были счастливы.

Вот и сегодня… Мироненко задерживается на встрече с поставщиками нового оборудования для больницы. И просит меня осмотреть его пациентку, после недавней операции. Обычное дело, обычная консультация. Сколько было таких за мою жизнь и сколько будет еще… Я даже диагноз не успеваю изучить, просто радуюсь, что главврач в очередной раз хоть что-то доверил. А у самого его кабинета такое дежавю накрывает, что едва на ногах устаиваю.

Она ждала меня вот так, когда-то давным-давно. Оборачивалась на оклик, сияла — и бросалась на шею. Я многое бы отдал, чтобы вернуть те времена. Еще хоть раз увидеть ее наполненный любовью и радостью взгляд.

Но стоящая у кабинета главного женщина очень мало напоминает мою прежнюю Веру. В ней больше нет ни радости, ни, тем более, любви. Снова пустота в глазах. И еще — безотчетный страх. И именно этот страх заставляет меня замереть, захлебнуться внезапным осознанием. Сейчас неприемное время, и никого другого поблизости нет. Никто не стоит под кабинетом Мироненко и не ждет, когда он появится и проведет консультацию. А это значит…

Вера — пациентка Мироненко? Та самая, консультировать которую он отправил меня? Липкие червяки страха струйками пота расползаются по спине, а от колючего воздуха в груди становится тесно. Если я столько времени скрывал от нее свой диагноз, то и она могла скрыть. Не рассказать, не поделиться самым важным… Что с ней? Что успело произойти за это время, пока я воевал со смертью? Ведь к таким спецам, как наш главный, не ходят просто так. И Вера ни за что не пришла бы, не будь на то достаточно серьезной причины.

И тот страх, что так отчетливо отражается сейчас в ее глазах, это только подтверждает. Она не хотела, чтобы я узнал. За годы, прожитые вместе, хорошо изучил собственную жену, поэтому то, что вижу сейчас, не вызывает сомнений. Даже не надо обладать способностью читать мысли: все налицо. Сбежать хочет. Отчаянно прокручивает в голове, как бы поскорее исчезнуть, скрыться подальше от моих глаз. Видимо, где-то в глубине еще теплится надежда, что можно оградить меня от этой информации.

Но нет, родная моя, нет. Я и так слишком много ошибок натворил, слишком много боли причинил тебе, чтобы сейчас отпустить. Что бы ты ни скрывала, не дам тебе переживать это в одиночестве. Не хочу, чтобы мучилась, как я в эти последние месяцы, боясь своим признанием причинить боль самому близкому человеку.

Одновременно понимаю и то, что не случайно Мироненко отправил на консультацию именно меня. Знал, что происходит с моей женой, но не сообщил раньше, никак не поставил в известность. Решил свести нас… вот так. Когда мы оба меньше всего на свете ждали бы этого. Зачем? Застать врасплох? Чтобы невозможно было изобразить удобную и правильную реакцию? Но мы же не дети, чтобы сталкивать нас лбами…

Всегда считал себя уравновешенным человеком. И даже в самые острые периоды болезни не испытывал ничего вроде тремора, думал, что такая проблема мне вообще не грозит. Но сейчас не могу удержать дрожь в руках. Пальцы трясутся, и остается лишь мысленно возблагодарить Илью Константиновича, что оказался достаточно прозорливым и отстранил меня от операций. Что вообще происходит? Эмоции захлестывают с такой силой, что ни о каком контроле не может и речи идти.

— Что ты здесь… Почему? — сипит Вера, и ее лицо почти сливается цветом с больничными стенами. Какой же я придурок! Стоим уже здесь уйму времени. А ей, похоже, плохо.

Дергаю дверь в кабинет главного, смыкаю пальцы на предплечье жены и тяну ее за собой внутрь. Коридор — не лучшее место для разговора, а в нашем случае — тем более.

— Макс, ты же должен быть на больничном… Или в каком-то санатории… Артем говорил…

Она так близко, что у меня кружит голову от запаха духов. От тепла судорожного дыхания, срывающегося с губ. Сорвать бы его, выпить, втянуть в себя… Не испытывал этого сумасшедшего ощущения и не помню, сколько. Так соскучился, что меня трясет от потребности сгрести ее в объятья.

— Артем много болтает. И чаще всего не о том, о чем надо.

Вера мотает головой. Шевелит губами, будто перебирая слова. И выдает звенящим от напряжения шепотом:

— Тебе же нельзя работать…

Если бы она сейчас стала признаваться мне в любви, это не возымело бы такого эффекта. Сомневался, не скрою. Извелся за этот месяц, да и прежде, во время наших бесконечных ссор. Иногда думал, что и вправду назад пути нет. Что не осталось у нее никаких чувств, разломал все, уничтожил.

Но слушаю сейчас эти еле различимые слова, а перед глазами будто стелются разноцветные сполохи. Она ведь так же, как и я, обречена на любовь. И ничего с этим не поделать. Мы связаны, сцеплены друг с другом… потому и хреново так, когда не вместе.

— Все хорошо, милая… — я силюсь улыбнуться. — Мироненко разрешил. Это всего несколько часов в день, да и то держит меня под контролем. Если что-то пойдет не так, сразу примет меры.

Жду, что она улыбнется, хотя бы кивнет в ответ, но Вера лишь тянет воздух пересохшими губами.

— Все хорошо? Когда было в последний раз? Хорошо?! Так ничего и не понял, Макс? Тебе мало, да? Хочешь сдохнуть на своей работе?

Опускается на кушетку, пряча лицо в ладонях. Плечи дрожат. И я с ужасом понимаю, что она плачет. Поговорили, блин! Помог, называется! Только расстроил снова, не успев даже выяснить, что с ней.

Стою, как баран, пытаясь понять, что же делать дальше. К ней броситься, обнять, попытаться выспросить все, объяснить. Или…

У меня в руках до сих пор папка с историей болезни. Та, в которую не удосужился заглянуть заранее. И сейчас эта папка прямо-таки жжет пальцы. Я переворачиваю страницу и смотрю туда: на строчку, где должен быть диагноз. Моргаю от внезапной рези. Что-то попало в глаз, и буквы расплываются. Или собственное состояние внезапно решило подкинуть мне неприятный сюрприз в виде помутнения рассудка. Потому что там не может быть написано… то, что написано.

Продолжаю гипнотизировать историю болезни, перечитываю одно и то же не знаю уже, в который раз. С какой-то дикой, маниакальной надеждой, что обнаружу ошибку. Увижу в бескомпромиссных строках что-то иное. А не ту жуть, от которой хочется взвыть или начать биться головой об стенку.

Я мог бы прямо сейчас выдернуть Мироненко с его встречи. Душу из него вытрясти. Лучшего друга на куски разорвать за то, что участвовал в этом. Ведь участвовал, наверняка. Законы мне известны, более чем, поэтому хорошо представляю, на какие ухищрения пришлось пойти и главному, и Ерохину вместе с ним, чтобы все провернуть. Если сейчас придушу обоих, станет хоть немного легче? Удастся ли хоть чуть-чуть прикрыть разверзнувшуюся прямо передо мной зияющую пасть безысходности?