— А что же будет? — прошептала Лена, когда пауза чрезмерно затянулась.

— Боль, — холодно, с металлическим позвякиванием в голосе ответил Дед. — Холод. Страдание. Жестокость. В конце то, что хуже всего — разочарование. А затем лишь тьма. И могила, что, наконец, заберет давным-давно причитающееся ей.

— Деда, — прошептала девочка, крепче прижимаясь к шерстяной кофте на по-старчески худом теле. — Ты чего…

Она зажмурилась, боясь глянуть. Кофта под щекой холодела с каждой секундой, в ноздри полез неприятный запах плесени.

— Деда…

Девочка вздрогнула, не разрыдавшись на месте исключительно от страха.

— Открой глаза, Елена, — властно приказал старик. Вернее тот, кто был стариком, а теперь сбросил его личину, как ненужную более маску.

— Открой глаза, Хель, — прошептал кто-то над правым ухом, голос мамин… почти мамин. Для совершенной имитации не хватило лишь неуловимой малости, это было страшнее всего, ужасало больше самого злобного крика или рычания.

— Открой глаза, Вэндера, — прошептал над левым ухом тот, кто изображал папу.

— Открой глаза, Люнна.

— Открой глаза, — повторял на все лады хор голосов, перечисляя имена и прозвища девочки, превратившейся в молодую женщину. — Открой!

Девочка рыдала, обнимая нечто отвратительно мягкое, от чего несло гнилью и смертью.

— Открой глаза, Искра, — вымолвил Раньян. — Посмотри в лицо судьбе. Могила заждалась, она алчет, ведь ты слишком часто обманывала смерть.

— Искра! Искра!! Искра!!! — засмеялся бесовской хор, в котором уже не осталось ничего человеческого, вокруг Елены словно кружился хоровод нечисти, как в «Вие» Гоголя.

— Искра боится! Боится!!!

— Нет, — прошептала Елена. — Я не боюсь. И в могилу я уложу вас самих.

Она открыла глаза и посмотрела на громадный диск луны, занявший, казалось, полнеба. Снег загадочным образом стал похож на туман, удивительный, причудливый, одновременно вязкий и плотный, невесомый и тяжкий, будто вулканический пепел, способный обваливать крыши. Он искажал звуки, порождая иллюзию, множество иллюзий, совсем как на великом болоте, когда Елена первый и последний раз отправилась за профитом. В бесплотном шорохе угадывалась тяжкая поступь марширующих армий, звон оружия, топот кавалерии, стоны и крики умирающих, барабанная дробь, пронзительное завывание боевых флейт. Хлопанье парусов на ветру, скрип галерных весел в уключинах, гулкий шорох множества тетив, спускаемых разом, по команде. А еще скандирование тысяч и тысяч глоток, выкрикивающих одно и то же слово: «Haile! Haile!! Haile!!!». Это слово, как стилет, жалило в самое сердце, от него исходили ужас… и невероятный стыд. Чувство немыслимой, запредельной ошибки, чьи страшные последствия сосчитать невозможно.

— Я вас не боюсь, — сказала Елена. — Кем бы вы ни были.

— А напрасно, — пропищал детский голосок, и женщина вздрогнула.

Малышка. Живая, веселая, невероятно красивая, быть может, потому, что живая. Или кажущаяся живой.

— Ты спала с открытыми глазами, — весело сообщила девочка. — И поэтому нас не стало. И пока ты будешь спать дальше, не станет других. Один за одним. Снова и снова. Могила ищет вслепую, промахивается и забирает чужие жизни.

— Пока в конце концов не останется никого, — добавила карлица Баала, только теперь уже не карлица, но статная, красивая женщина, какой могла бы стать куртизанка, не сыграй с ней злую шутку слепая игра наследственности.

Снег падал и падал огромными хлопьями. Опускался, не кружась, строго вертикально и очень медленно, будто весь воздух в мире остановился, и ветер закончился.

— Я не боюсь, — повторила Елена, сжимая рукоять меча, что холодила пальцы словно кусок льда.

— Вы призраки моей памяти. Вас нет. Вы морок, созданный моим горем.

— Нас нет, — согласились бесплотные голоса в снежном тумане. — Мы были. А теперь нас нет. Не стало. Из-за тебя.

— Не я убила вас, — прошептала Елена. — Не я! Нет здесь моей вины.

— Есть, — прошуршало вокруг, отозвалось мрачным эхом, повторило на множество ладов. — Есть… есть… есть… ты обманываешь смерть, а она суровый господин и не терпит насмешек.

Высшие силы, так, кажется, говорил Пантин. Те, для которых нет имени. Странно же они себя проявляют. Женщина вытянула руку и набрала в ладонь пригоршню пушистого, невесомого снега, вытерла разгоряченное, пылающее от жаркой крови лицо. А когда убрала мокрые пальцы…

Вокруг расстилалось сплошное, бескрайнее поле высоченной травы. Ковыль вымахал метра в два, но его будто пригладил ураган, так что сейчас густой покров сплетался в зеленый жесткий ковер не выше пояса. И этот ковер гудел, шуршал, порождая слабый шепот:

— Смотрит, но не видит… Не знает… Не помнит…

А затем Елена услышала иной голос, памятный, вызывающий горькую боль. Услышала и выронила меч, чувствуя, как входит, прорезая стебли, клинок в мягкую землю. Непрошеная слезинка скользнула по щеке.

— Здравствуй, — прошептала она, не оборачиваясь.

— Здравствуй, — повторил знакомый голос из-за спины, и на плечи женщины легли теплые, совсем не призрачные ладони.

— Шена, — с тоскливой грустью прошептала Елена, чувствуя, как в сердце рождается боль, освеженная, набравшая силу. Снова заболели руки, которыми девушка, сбивая пальцы в кровь, выкладывала камни на побережье, отмечая могилу без тела. Разбитое лицо и многочисленные царапины опять саднило от морской соли.

— Тейна, — эхом отозвался призрак.

— Тебя нет, — качнула головой Лена, глотая слезы. — И тебя тоже нет… Больше нет. Ты умерла. Погибла, спасая меня.

Ей не хотелось оборачиваться, не хотелось разрушать иллюзию. Женщина закрыла глаза, желая растянуть каждое мгновение, сделать его бесконечным, внушая себе, что не минуло два года с того дня, когда коротко стриженная воительница скончалась на руках у рыжей лекарки. Нет, на самом деле все вышло совсем по-другому. Все сложилось лучше, правильнее, добрее. Не было никакого нападения и ночного абордажа. Две девушки уплыли далеко-предалеко, поселились в городе на берегу теплого моря и живут в своем домике. Домик мал, но уютен, в самый раз для…

Елена повернулась вслепую и крепко, изо всех сил обняла подругу. Теплую. Настоящую. Живую. А затем посмотрела...

— Я есть, — коротко стриженая брюнетка с мягкой нежностью улыбнулась, чуть прищурив хризолитовые глаза. — Я здесь и с тобой.

— Тебя нет, — повторила Елена, уже не пытаясь сдержать слез, что катились по щекам. — Ты живешь в моей памяти. Ты мое воспоминание. Прекрасное, доброе воспоминание. Жестокое воспоминание.

Она подняла взгляд к небу, к страшной и прекрасной луне. Проговорила, обращаясь уже не к призраку, обретшему плоть:

— От высших сил ожидаешь величия. Высоты. Мудрости. А это…

Она прерывисто вздохнула, и вздох превратился в горький всхлип.

— Это просто мелочная жестокость. И подлость. Жестокая, подлая издевка над памятью об утраченном счастье.

— Или драгоценный дар. Возможность пережить еще раз мгновение счастья, — улыбнулся призрак и коснулся елениного лица самыми кончиками пальцев.

Елена тоже улыбнулась, но криво, дергано. Знакомое и любимое лицо расплывалось перед ее глазами. А затем, наконец, разрыдалась, положив голову на плечо Шены. Рыжеволосая женщина плакала, как ребенок, путано бормоча, рассказывая о своих горестях и неудачах, о разочарованиях и боли. О бессмысленном существовании, подчиненном страху новой встречи с черной ведьмой. А зеленоглазая подруга что-то отвечала, говорила слова, которые не задерживались в памяти Елены, однако чудесным образом успокаивали, облегчали ядовитую боль в сердце.

— Мне плохо без тебя, — сказала Елена, наконец, вытерла мокрое лицо рукавом, подавив последний всхлип, шмыгнула красным распухшим носом.

— Плохо… но я привыкла. Привыкла жить без тебя.

Она то ли рассмеялась, то ли истерически застонала, пробормотав:

— А еще я дала… пощечину герцогине… настоящей… представляешь?

Шена качнула головой, снова улыбнувшись мудрой, всепонимающей улыбкой, за которую Лена сожгла бы весь мир, найдись лишь сила, готовая предложить такую сделку. И сказала: