— Э… — только и вымолвила женщина, чувствуя себя полной дурой.

Раньян, по-прежнему не снимая клинок с плеча, задрал голову, посмотрев на луну, которая зависла прямо над полянкой. В серебристо-молочном свете лицо бретера казалось белым, словно выточенным из цельного куска мела. По контрасту темные глаза представлялись еще более темными, прямо-таки угольно-черными, будто глазницы бретера залила потусторонняя тьма.

— Хорошая ночь, — негромко сказал Раньян. — Хорошая… Правильная.

Лишь сейчас Елена обратила внимание, насколько здесь тихо и безветренно. Даже сонный зимний лес обычно производит немало звуков, но сейчас… кругом воцарился мертвый штиль и мертвая же тишина. Только замерший лес, хрусткий снег и беспощадный свет всевидящей луны.

— Солнце дарит силу зерну, оно благоволит рождению и несет жизнь. А луна суть противоположность солнцу, она символизирует его оборотную сторону, завершение всего, — едва ли не нараспев сказал Пантин. — И потому давным-давно, когда смертные еще поклонялись многим божествам и духам, люди меча стали посвящать себя луне. Ведь мы, как ни глянь, служим смерти, а не жизни. Тогда и родилась традиция особого поединка, после которого человек с клинком в руках получает право назвать себя мастером. Все бретеры знают об этом, но сие знание ныне пусто, оно имеет форму, однако лишено содержания, как осушенная кружка. Сейчас уже мало кто помнит, что схватка под луной это не просто ритуал, не звон клинков ради цехового посвящения. Это мистерия. Таинство, когда умения бойцов предстают в истинном свете, а силы, коим нет имени, проявляют себя удивительным образом… иногда проявляют. А иногда нет.

Раньян снял с плеча мессер, взялся за рукоять двумя руками, начал растяжку и разогрев запястий, вращая клинок без видимых усилий. Бретер и так всегда, ну, или почти всегда, выглядел торжественно, внушительно, однако сейчас он казался подлинным воплощением судьбы, воином Рока и посланцем тех самых мистических сил. Против собственной воли Елена увлеклась атмосферой, чувствуя, что происходит нечто удивительное, как и обещал Пантин — незабываемое. Правда к нервному ожиданию примешивалась изрядная доля страха, ведь женщина хорошо помнила слова мастера насчет «если переживешь ночь».

В общем, кровь закипала в жилах, а руки подрагивали, однако не от страха, а скорее как заведенный мотор в ожидании, когда рычаг, в конце концов, перекинет обороты на вал. Хотелось подпрыгивать, танцевать, двигаться, чтобы дать выход темной силе, переполнявшей фехтовальщицу. Нервическое — на грани боли — возбуждение сосредотачивалось под желудком, тяжело растекалось ниже, как расплавленный свинец. Губы сильно покалывало, вплоть до нестерпимого желания прикусить их, жевать, чтобы прекратился зуд. Глядя на мрачно-торжественного Раньяна Хель внезапно и остро захотелось узнать, можно ли вдохнуть жизнь в эту маску, что заменяет бретеру лицо? Заставить мраморный точеный лик исказиться не от боли, как после ужасного побоища в городке бортников, а от вожделения и страсти.

Это не мои мысли, не мои желания, подумала женщина, все-таки прикусив зудящую губу, чувствуя, как неутоленный огонь сосредотачивается у сердца. Не мои! Нужно рехнуться напрочь, чтобы хотеть мрачного убийцу. Это переживания тела, которое инстинктивно чувствует опасность, близость смерти!

Но трезвое понимание, разумеется, не угомонило властный зов плоти. И женщина почувствовала острое, ненормальное желание убить Раньяна. Просто потому, что он стоит перед ней с оружием. Потому что был причастен к ее невзгодам. Потому что нельзя ударить его по лицу, до крови, чтобы слизнуть капельку с четко очерченных губ и попробовать на вкус. И губы, и кровь.

Ей казалось, в этих сумбурных, ужасных мыслях прошли часы, в действительности же все заняло считанные мгновения, пока фехтмейстер сделал короткую паузу для вдоха. Но против ожиданий Пантин замолчал, будто передав очередность слов ученице.

— Мы должны биться? — хрипловато спросила Елена, чувствуя, как низко и глубоко звучит ее голос.

— У танца под луной нет регламента и правил, — качнул головой Пантин, отчетливо и странно выделив слово «танца», фехтмейстер явно вкладывал в него куда более сложный и глубокий смысл. — Это просьба. Обращение к силам, которые своевольны и строптивы. Обратив на себя их внимание, можно получить многое. Или ничего… или многое потерять. Или потерять все.

— Но как мне… обратиться?

— Как сочтешь нужным. Можешь упасть на колени и молить. Можешь просто уйти, если боишься неизвестных даров, в этом нет ничего постыдного.

Снег, подумала Елена. Идет снег… когда упали первые снежинки? Почему я не помню как пошел снег?..

Она вытянула меч, указывая острием на бретера. Раньян синхронно с ее движением поднял мессер над головой в позицию для вертикального удара с широким замахом, чуть присел, удивительно похожий на самурая с дайто. Мужчина и женщина сделали шаг навстречу друг другу — темные фигуры на белом фоне под мертвенно-серебристым светилом. Легкий снежок падал в удивительной тишине и полном безветрии. Пантин, как призрак, отступил дальше под густо переплетенные ветки, будто вычеркивая свое присутствие из истории, что писали для себя и про себя два человека на поляне.

Елена поняла, что не может больше терпеть, не может больше ждать. В ее жилах кипел безумный огонь страсти, мало похожей на плотскую… или наоборот, слишком приземленной, слишком человеческой, почти животной. Огонь требовал выхода. Любого действия.

И они скрестили клинки. А затем снова и снова. И бой их, в самом деле, походил на танец, в котором противники не поддавались даже в малости, однако и не стремились убить друг друга. На песню заточенной стали, что возносила к небу гимн убийству. На соединившиеся в объятиях жизнь и смерть, поражение и победу, надежду и отчаяние.

А затем, когда минуло бессчетное количество времени, а быть может считанные мгновения, окружающий мир для Елены исчез.

Кресло-качалка — удивительная вещь. Как говаривал Дед, любовь к этому предмету есть признак здорового нравственного начала и высокой морали. В кресле удобно размещать старые кости, баюкать младенцев, наконец, просто дремать, чувствуя, как сон увлекает за собой мягкими шагами в такт легким покачиваниям. Увы, есть у качалки одна проблема — этот предмет мебели очень плохо уживается с котами, у них природный и неразрешимый антагонизм. Хвостатые так и норовят залезть под «коромысло» с неизбежным и катастрофическим результатом для кошачьей спины. Но в остальном — вещь идеальная.

Все это маленькая Лена, говоря взрослыми словами, «не рефлексировала», но понимала на уровне ощущений. И очень ценила старый предмет мебели, потому что на нем любил сидеть Дед, а девочке, в свою очередь, было удобно полусидеть-полулежать на теплом Деде. Легкое — самую малость! — раскачивание, негромкий, но хорошо поставленный, с безупречной дикцией, голос пожилого медика, которого должны понимать с первого раза в любой обстановке, даже если бой идет чуть ли не на пороге госпиталя. И разумеется — Сказка! Идеальное сочетание, чье совершенство нельзя оценить, будучи ребенком, и, увы, повторить затем, в пору зрелости.

Впрочем, Лена о таких высоких материях, разумеется, не задумывалась, ей достаточно было всего вышеперечисленного плюс возможность еще хоть немножко увильнуть от кровати с постылой обязанностью спать (ужасная, несправедливая выдумка взрослых, которые все самое лучше, в том числе и вечер, забирают себе, наверняка из чистой вредности!). Дед читал академического, не цензурированного Афанасьева тихонько, чтобы родители девочки не расслышали через прикрытую дверь и бормотание телевизора, потому что рассказывать подобные истории ребенку строго воспрещалось во избежание формирования детских фобий и прочих ужасов, вследствие которых по итогу становятся богаче психоаналитики с аптекарям.

— Ехал ночью мужик с горшками; ехал-ехал, лошадь у него устала и остановилась как раз против кладбища. Мужик выпряг лошадь, пустил на траву, а сам прилег на одной могиле; только что-то не спится ему. Лежал-лежал, вдруг начала под ним могила растворяться; он почуял это и вскочил на ноги. Вот могила растворилась, и оттуда вышел мертвец с гробовою крышкою, в белом саване; вышел и побежал к церкви, положил в дверях крышку, а сам в село. Мужик был человек смелый; взял гробовую крышку и стал возле своей телеги, дожидается — что будет?..