— Кто?

Пантин молча отступил, одновременно махнув рукой в сторону городской стены и ворот на берегу, в конце моста. Дескать, вперед, путь открыт, но без меня. Елена стиснула зубы и двинулась к воротам, шагая быстро, размашисто, не оборачиваясь.

Образ Ведьмы был собран из нескольких, но в базе этот рисунок:

А это прообраз адвоката:

«Однажды, не помню уже от кого и в каких обстоятельствах, довелось мне услышать, что в любом изменении всегда нужно сделать шаг необратимости. Человек принимает решение и заключает договор с сами собой — почему должно совершить то или иное деяние. Совершает, и жизнь делится на две части. Путь к такому решению может быть сколь угодно долгим, но черта пересекается лишь единожды и навсегда.

Однажды Хель пожелала убить — и убила, сурово, мучительствуя, но разум ее был помрачен. И то не было шагом необратимости. Однажды она решила погубить человека — и погубила, но действуя в сообщности, чужими руками. И опять же то действие не привело ее к границе человечности. Так содеялись два шага, каждый из коих подводил Королеву к черте, за которой начиналась дорога в ад. К черте, однако, не за черту.

История обросла множеством легенд и слухов, они давно скрыли истину, как мусор и опавшая листва неухоженную могилу. Но я видел и помню все, будто не прошли с той поры десятилетия… Как странно — нет нужды прилагать усилия, напрягать усталую, выхолощенную память. Стоит лишь закрыть глаза и все предстает передо мной так ясно, отчетливо… Быть может, в том и было мое предназначение? Пантократор сохранил мне жизнь и толику здоровья, чтобы я, на исходе своих лет, записал эти строки, передав знание?

Так или иначе, сейчас я расскажу тебе, что в действительности случилось тогда в Пайт-Сокхайлхейе. Когда Хель решила убить — и без громких слов, клятв, проклятий пошла убивать»

Гаваль Сентрай-Потон-Батлео

«Двадцать девятое письмо сыну, о Необратимости»

Раньян проснулся от мерзкого звука и чувства, что ему долбят по голове молоточком. Не слишком больно, зато без перерыва, будто льют на темя воду по каплям. Бретер со стоном открыл глаза, закрылся ладонью от света, колющего зрачки словно иголкой. Жить было страшно и очень, очень плохо, а стук все продолжался.

Мужчина приглушил второй стон, чувствуя себя выброшенным на берег морским зверем, здоровенной тушей, слишком большой и слабой вне родной стихии. Воспоминания о минувшем дне, вернее ночи возвращались, но урывками, складываясь в неполную мозаику. Лежавшая слева женщина что-то пробормотала во сне и, не приходя в себя, закинула на мужчину руку. Рука была красивая, холеная, с перстнями на каждом пальце, включая большой. Помимо украшений на девице больше ничего не имелось.

Раньян перевернулся на спину, надеясь, что в таком положении будет легче думать и вспоминать. Кажется, справа тоже кто-то лежал. Пахло благовониями, духами и вином, настоянным на розовых лепестках. Судя по тяжести в голове, хмель, происходящий из употребления благородного вина, ничем не отличался от обычной «яблоневки». Бретер покосился налево, затем направо, преодолевая тупую боль в глазных мышцах. Обнаружил, что лежит на широченной кровати в роскошно обставленной комнате с тканевыми обоями. Люстра-семисвечник, камин, отделанный мрамором … И по красивой блондинке с каждого бока.

В принципе, наблюдаемое должно было радовать и преисполнять гордости, но у Раньяна имелось стойкое ощущение, что все очень, очень плохо, и отнюдь не из-за сурового похмелья. Он закрыл больные глаза и попробовал сосредоточиться на выматывающем стуке, который долбил и долбил по вискам, пробивая до основания черепа. Птица… кажется, чертова птица за окном. Скачет по свинцовой крыше и склевывает что-то. В суп бы проклятую. Раньяну некстати вспомнилось полуголодное детство, силки, ловля голубей и типичная проблема — то ли варить несколько часов, размягчая жесткое, как подошва, мясо, то ли есть полусырое, экономя время и топливо. Воспоминание душевного спокойствия и умиротворения не прибавило.

Скрипя зубами, мужчина сел, обхватив голову. Огляделся более целенаправленно и чуть не застонал, обнаружив, что одежда сразу трех человек в беспорядке раскидана по комнате, перепутавшись в самых живописных комбинациях. А еще пустая бутылка… и вторая… и кувшин… господи!

Раньян не то, чтобы совсем воздерживался от вина, однако старался употреблять его строго в меру, памятуя, что великие бойцы погибали, как правило, очень глупо и случайно, например, будучи пьяными, в кабацкой драке. А бретер хотел бы прожить долго и умереть в собственной постели. Скромная мечта обычного человека… Теперь он припомнил все, мозаика сложилась, услужливо подкидывая очень яркие и красочные образы. Бретер снова сжал челюсти, запрещая себе думать и вспоминать, неуверенно склонил голову, высматривая штаны.

Отделить зерна от плевел, то есть свою одежду от не своей получилось довольно легко, Раньян поспешил одеться, несмотря на то, что голову простреливало болью при каждом наклоне и повороте. Сейчас бы ванну или хотя бы обтереться мокрым полотенцем… Наверняка если разбудить дам, они с пониманием отнесутся к такого рода просьбе, а может и воспримут ее как завязку для второго акта занимательного приключения. Но будить Раньян никого не хотел и намеревался уйти без шума, не прощаясь.

Он чуть не споткнулся об опрокинутый стул, а с улицы донесся приглушенный стеклами вопль. Его бретер игнорировал, пытаясь как-то завязать куртку, на которой не хватало большей части крючков. Попутно Раньян жалел хорошую серебряную цепь, сбережение на крайний случай, так бездарно и глупо растранжиренное в ночном угаре. Спору нет, красиво получилось, но… затратно. И не к месту. Вопли продолжались.

Бретер поискал мессер и вспомнил, что вообще-то безоружен, поскольку дареную саблю обещали доставить в дом. Без зазрения совести Раньян позаимствовал столовый нож, и тут, наконец, прислушался к пятому или даже шестому крику. Стараясь не скрипеть половицами, бретер подошел к витражному окну, глянул наружу сквозь желтые и красные стекляшки в форме ромба. Стекло было хорошее, и фигуру Гаваля бретер узнал, почти не напрягая память и зрение. Раньян оглянулся на все еще спящих женщин и окончательно решил, что скромный уход без прощаний в данном случае будет вполне куртуазен.

Слуги пропустили визитера, не пытаясь задержать и воздерживаясь от каких бы то ни было комментариев. Это несколько уязвило самолюбие бретера, показав, что Раньян здесь явно не первый и не выдающийся. Привратник с замашками наемника строго оглядел похмельного и мрачного гостя, очевидно высматривая, не стащил ли тот ценности. Покосился на нож, заткнутый прямо за пояс, а бретер подумал, что стареет и теряет хватку, не догадался просто сунуть безделушку в рукав. Наконец привратник шевельнул ноздрями, будто принюхиваясь, и молча откинул засов, выпуская беглеца.

Если верить положению солнца в небе, до полудня оставалось не больше часа. Людей на улице было мало, а мостовая до сих пор усыпана следами минувшего праздника — прутья от распотрошенных корзин, объедки, пятна, которые могли быть как винными, так и кровавыми, еще какой-то мусор. Прямо у фонаря сидел, держась за голову, фонарщик, ему было плохо.

— Раньян! Раньян! — бежал к нему, вопя, менестрель. — Я тебя с утра ищу!!! Обежал весь город!

Бретер посмотрел на фонарь и прикинул, в каком квартале находится, благо уличное освещение встречалось далеко не везде на улицах Пайта. Затем оглянулся и поискал глазами герб на доме, нашел и чуть не прикусил язык. Следовало уходить и поскорее. Потом Раньян вдохнул полную грудь теплого воздуха и уставился на горе-музыканта.

— Не надо так орать, — сквозь зубы попросил бретер. Хотел добавить про больную голову, но счел признание в слабости ниже собственного достоинства.