— А ты?

— Мальчишки, нищие и преступники, — пожал плечами бретер. — Как обычно. Всегда кто-нибудь что-нибудь да знает.

— А если она не придет? — глупо спросил Гаваль, конфузясь.

Раньян хотел в сердцах сказать пару недобрых слов насчет скудоумных и бесполезных юношей, но передумал. Все-таки парень — стихоплет, а не боец, быстрые решения и действия не его стезя. Но тем не менее мальчишка старается помогать, чем может.

— Значит, она каким-то образом нашла их, — мрачно отозвался бретер. — Себе на беду.

В этот раз Гаваль обошелся без вопросов.

— Иди, — приказал Раньян. — Поспеши. Лишнего не болтай, а то пузатая баронесса, чего доброго, скинет от расстройства, вот тогда уж веселье настанет.

— Возьми, — замявшись, Гаваль протянул спутнику тощий кошель. — Вдруг расспрашивать придется много. А Хель мне вроде… не чужая… если так посмотреть.

— Благодарю, — кивнул Раньян и, не чинясь, взял деньги, потому что расспросы и поиски, особенно быстрые, в самом деле стоят дорого.

Елена так и не поняла, в сущности, какая разница между кабаком, трактиром и харчевней, однако решила считать заведение «кабаком», потому что звучало вульгарнее и низкосортнее, соответственно описаниям. Кабак без названия так и назывался — «Безымянный», располагался неподалеку от южных ворот (тех, что по правую руку, если смотреть из города) и, судя по отзывам, ориентировался на всевозможных наемников. Не криминальных типов, а настоящих солдат, при деле и без оного.

Описывая, где найти нужных людей и как туда попасть, девицы северного квартала цокали языком, качали головами, намекая, что не стоит ходить без очень веской надобности. Так и вышло. Улицы здесь отличались особой грязью и атмосферой лихорадочного насилия. Рука сама по себе ложилась на мессер, остро чувствовалась нехватка поддетой кольчуги, лучше в паре со щитом, а спина казалась голой без пары телохранителей. Все местные жители, включая малолетних детей, имели взгляды крыс, жадно ищущих крошку хлеба.

На близость цели указало тело, что лежало поперек узкой мостовой и безмятежно храпело едва ли не на весь квартал. На лбу пьяницы красовалось клеймо дезертира, больше при спящем ничего не имелось, обобрали до нитки в прямом смысле. В более приличных кварталах оставляли хотя бы часть одежды, но здесь, видимо, действовал закон каменных джунглей в чистом виде. Рядом тревожно озирался и щелкал клещами стоматолог, рассчитывая собрать полный набор единообразных зубов для вставных челюстей. Елена даже чуть-чуть пожалела бедолагу, представив его нескорое пробуждение, однако жалость почти мгновенно растворилась в лихорадочном напряжении.

Еще один пьяница, чуть более вменяемый и одетый, стоял на четвереньках, блюя в ночной горшок, красивый, с глазурью, неведомо как взявшийся посреди улицы. По углам и отноркам буквально светились глаза обитателей, терпеливо ждущих, когда жертва дойдет до кондиции. На Елену поглядывали настороженно и зло, как на опасного конкурента. Женщина молча провела рукой в жесте отрицания, дескать, он не мой, и аккуратно обошла мужчину, который, скорее всего, тоже встретит рассвет как новорожденный, то есть нагим и свободным от любого имущества.

Следующим номером программы оказалась пара, которая дралась. Классические ландскнехты в цветастом тряпье — не меньше пяти расцветок на каждом — ожесточенно сопели и мутузили друг друга деревянными кастетами. Они очень старались, но поскольку оба едва стояли на ногах, получалась грустная пародия на драку. Впрочем, одежду мужики друг другу изорвали на совесть, а по синюшным физиономиям обильно струилась кровь. Кто-то истратит немало ниток, зашивая потом драные морды, подумала Елена, обходя и этих фигурантов.

В общем, кабак впечатлял еще на подходе, до момента непосредственного явления наблюдателю.

Удивительно, однако, у самого заведения, расположенного у крошечной площади с традиционным колодцем порядка было куда как больше. Вокруг кривого и перекошенного здания о двух этажах с коновязью, пристройкой и башенкой даже подметали. Мертвецки пьяных не наблюдалось, несколько девиц вполне определенного рода занятий пасли клиентуру рядом с широкими дверьми. Изнутри сквозь открытые настежь окна доносилась разудалая песня о нелегкой солдатской жизни, состоявшая главным образом из рифм к слову «жопа».

Елена прислонилась к стене ближайшего дома, несмотря на то, что старый кирпич пропитался дымом и жиром до состояния засаленности. Женщину трясло, жар и холод накатывали попеременно, оставляя лишь одно желание — уйти отсюда, уйти поскорее и подальше. Еленой овладело яркое, острое понимание, что ей здесь не место, ее тут быть не должно. Она и вот это — разные миры, которые не могут соприкасаться, отталкиваясь как одноименные полюса магнитов.

Да, следовало уйти. Правильным было бы уйти, немедленно, пока солнце завершает круговорот. Сердце стучало, как перегретый котел, губы зудели так, что хотелось изжевать их до крови. Пальцы казались ватными.

Зачем я это делаю? — просила себя Елена, в очередной раз, наверное, тысячу первый за сегодня. Нет, ну, в самом деле, зачем? В конце концов, Ульпиан был всего лишь достойным человеком и честным, щедрым работодателем. Это, конечно, очень хорошо и все-таки недостаточно для радикальных действий. Тем более, что никакая справедливость не умеет воскрешать мертвецов.

Зачем я это делаю? — повторила она. И сама же себе ответила: потому что так надо. Потому что Ульпиан был добр с ней и честен. Потому что в мире и так мало хороших людей, а вчера стало на одного меньше. Потому что…

На самом деле она могла придумать множество «за» и «против», но истина была проще. Елена смертельно боялась, однако понимала, что отступить сейчас — нельзя. Есть вещи, которые должно выполнять без раздумий и попыток обоснования, просто потому, что не делать — невозможно. Примерно то же Елена чувствовала в тот момент, когда спасла Шену от демона в болотном доме.

И она сделала первый шаг, самый тяжелый, самый страшный. Затем второй, третий, двинулась, ускоряясь, через маленькую площадь к большому дому о двух этажах с коновязью, пристройкой и башенкой.

Внутри было полутемно, пахло старым нагаром, дымом и сивухой. Первый этаж оказался тесно заставлен длинными столами и лавками, которые сколотили, очевидно, в расчете на то, чтобы выдерживать рубку топором. Второй представлял собой широкую галерею, так что между уровнями шло свободное общение, а зачастую и натуральный обмен, например в виде швыряния костями. Молва не солгала, публика представляла собой исключительно военный элемент, а также сопричастных ему — наемники действующие, наемники в поиске работодателя, сольные исполнители на разовых договорах, наниматели и посредники в любых видах. Классовые различия проявлялись слабо, хотя здесь можно было увидеть и вчерашнего крестьянина, который пошел искать лучшей доли с топором наперевес, и настоящего дворянина, даже без черной каймы на гербе (знак незаконнорожденности).

Что сразу бросалось в глаза — несмотря на взрывоопасный контингент, обстановка в кабаке была удивительно мирной. Не без эксцессов, разумеется, но в целом народ вел себя подчеркнуто спокойно, со сдержанностью, невероятной для тех, кто живет мечом и кровью. Очевидно, здесь действовал тот же принцип, что делал очень вежливыми самураев и рыцарей — лучше быть аккуратным в речах и поступках, когда все вокруг поголовно вооружены, а любое слово могут истолковать как вызов.

Впрочем, корректность не распространялась на служанок, что носились будто растрепанные ведьмы, только без метел, спеша утолить бездонную жажду публики. Бедняжкам доставались и щипки, и шлепки. Верховодил всем бедламом колоритный держатель заведения, человек-гора, похожий на пирамиду — маленькая яйцеобразная голова на теле с гигантским пузом.

Елена прошла к стойке, сдвинув кепку по самые глаза, надеясь, что достаточно похожа на юношу. Судя по околонулевой реакции многолюдного собрания — пока замысел удался. Она втиснулась меж двумя оборванцами, которые, видимо, не могли позволить себе стол и кувшин, так что перебивались водочными «шотами» из оловянных наперсточков. Треугольный человек уставился на нее крошечными, мутными глазкам, спросил очень тонко и высоко, голосом кастрата: