– Постой, – сказал я и – боги милосердные! – встал между ним и котом.

– Чё за дела, нап? – спросил он со всем очарованием холтийских манер.

– Я дам тебе два медяка, если ты не станешь стрелять в этого обормота.

– Ну хорошо, – сказал он и опустил арбалет.

Во мне шевельнулось недостойное подозрение, что, получив свое, он все равно пристрелил бы кота. Но не стану строить из себя праведника, я ведь тоже не собирался отдавать ему два медяка. И уж точно не так, как он себе представлял.

Подойдя ближе, я вытащил из-под ремня маленький, но очень острый нож для подрезки кошелей и быстрым, как змеиный укус, движением провел вверх по одной заросшей щеке, а потом – вниз по другой. Арбалет со стуком упал на землю. Второму говнюку я сделал подсечку – все птенцы Низшей школы большие доки по части подсечь, ослепить и повалить на землю. Он с громким охом упал, а я схватил за шкирку кота, дрыгающего задними лапами, и побежал со всех ног.

– Мой кот! – завопил убийца рыжего. – Этот гальтский ворюга набросился на меня и украл моего кота.

Не знаю, откуда появилась цепеносица, но я ведь еще не совсем протрезвел после «Барабана», да и руки у меня были заняты, а она оказалась на диво быстрой и крепкой. Я увидел в ее стальном нагруднике свое отражение – с зелеными глазами, приоткрытым ртом и брыкающимся подзаборным котом в руках, и тут она защелкнула браслет на моем правом запястье, прежде чем я успел что-то сообразить. При дневном свете цепеносица никак не могла разглядеть мою татуировку, но мы недолго пробыли на свежем воздухе.

– Гильдия, а? – спросил тюремный клерк, сидя в трепещущих отблесках пламени свечи.

– Да, сэр.

– «Сэры» тебе помогут ничуть не больше, чем твоя Гильдия, черноязыкий. Знаешь, что говорят о пойманных ворах, ага?

– Я не вор.

– Да, и я дам тебе подсказку. Мы ведь оба знаем, как это бывает. Что говорили мастера твоей Гильдии о попавшихся ворах? Помнишь, что-то насчет веток?

– Обрезанные ветки питают дерево.

– Хм…

– Так в чем меня обвиняют? Я ничего не украл.

– Тот человек сказал, что это его кот.

– Но я первым взял кота. Разве это не значит, что он теперь мой?

– Так гласит закон.

– Тогда я могу идти?

– Мог бы, если бы не поднял нож на этого господина. Хотя слово «господин» я произнес с глубочайшей иронией.

– Ты слишком умен для такой работы.

– То же самое я сказал бы и про тебя, похищающий кошек и срезающий кошели. Шутник. Так ты отрицаешь, что повалил одного из тех парней и поднял нож на другого?

– Совсем маленький ножичек.

– Зачем?

– Этот кот слепой. Так нечестно.

– Ха, «честно». Это слово обычно говорят только богатые. Ты богат, похититель котов?

– А что, разве похож?

– Согласен, ты больше похож на бродягу, но не стоит бежать впереди телеги. Твои воровские сапоги с раздвоенным носком сшиты добротно, да и такой нож, как у тебя на ремне, бедняку не по карману.

– Значит, я богач. На корабле в Жарком море меня дожидается сотня золотых «львов» и тысяча серебряных «совят». Я разыщу там падкую на сморщенные сливы русалку, с черными жемчужинами немыслимой цены над лоханкой, и отошлю ее тебе.

– Нет у русалок никаких лоханок. Это вечное заблуждение. Сначала тебе тепло и приятно, но потом становится холодно, жестко, и пахнет тоже отвратительно. Однако спасибо тебе, что не стал ныть. Знаешь, как меня тошнит от этих разговоров: «Пощади меня, судья, я ни в чем не виноват, клянусь богами»? Я собираюсь вздернуть следующего, кто заговорит о своей невиновности, особенно если так оно и есть.

– Значит, я могу забрать кота?

– Можешь отварить и съесть его. Мне-то что за дело? Эй, стражник!

Та женщина, что арестовала меня, шагнула вперед, держа в руках присмиревшего кота. Отблески полудюжины свечей заплясали по ее кирасе.

– Отдай ему любимое чадо. А потом проводи в третью западную камеру.

Они даже не потрудились отобрать у меня ножи.

Я сидел на грязном полу камеры и думал, есть ли у меня шансы разыскать спантийку, прежде чем она отправится в путь. Шансы оставались, и немалые, если только я сумею отсюда выбраться. Хотя спантийка и старалась не привлекать внимания, птичью воительницу трудно было не заметить – из-за акцента, пристрастия к вину, да и просто по выправке. Стоит увидеть ее, и сразу понимаешь, что это важная фигура. Из тех, чей палец однажды ляжет на чашу весов.

А я? Просто еще один гальт, угодивший в холтийскую тюрьму. Я смотрел, как кот осторожно пробирается к высокому окну с решеткой, пропускающей последние крохи солнечного света. Он нащупывал дорогу от одного сухого камня к другому. Мой сокамерник сидел, поджав коленки к подбородку, и смотрел в дальнюю стену. Пьяный в стельку и по-стариковски костлявый, он как будто плавно превращался в скелет еще при жизни.

– Слепым кошкам проще, чем людям. У них есть усы, – сказал я.

Старик рыгнул и потер узловатым кулаком едва прикрытую грудь, продолжая пялиться в стену.

– Извини, если ты слепой. – (Он рыгнул еще раз, протяжно, со свистом.) – Но я что-то сомневаюсь. – (У него были длинные ногти, крепкие и грязные, соперничающие в желтизне с зубами и белками глаз.) – Тебя ведь посадили в тюрьму не за то, что ты заговорил кого-то до смерти? – поинтересовался я.

Он помахал передо мной тремя растопыренными пальцами, и этот жест был бы еще непристойнее, если бы он показал не три, а два. Старик продолжал таращиться в стену, как будто та могла рухнуть, прерви он на миг свое бдение.

Я тоже принялся ее разглядывать. Это была не первая тюремная стена, какую мне довелось видеть. Надписи поражали разнообразием языков, словно дело происходило в каком-то портовом городе вроде Пигденея. Конечно, в основном они были нацарапаны и вырезаны на холтийском, но и мой родной гальтский тоже попадался. Еще я заметил целый абзац на антерском, с обычными для него плотно утоптанными словами длиной в целую фразу, а также два-три изысканных выражения на гордом спантийском, которые проще произносить, набрав полный рот чеснока или жгучего перца. Испантия и Антер были соседями Холта с востока и запада, поэтому не стоило удивляться, что путешественники из обеих стран столкнулись с гостеприимными стражниками чудесного города Кадота.

Среди этих каракулей нашелся и один экзотический язык – кешийский. В этой древней империи пользовались другим алфавитом, однако я сумел прочитать и мгновенно понял написанное: «Драл я ваш Кадот в волосатую задницу. Вонючий город, полный вонючих баб, которые страшнее любого гоблина. Драл, драл и драл весь город Кадот огромным слоновьим дрыном». Не стоило винить автора этих слов за прямоту.

Я никогда не бывал в жарком, захваченном гоблинами Кеше и завитушки эти прочитал только благодаря второму своему врожденному дару, о котором обещал рассказать.

Я был из тех людей, кого называют Шифрами.

Конечно же, шифр – это код; но если так говорят о человеке, это значит, что он может читать и понимать любой язык без всякого обучения. Обычно это становится полной неожиданностью для родителей Шифра, и моя мать не исключение. Мне было пять лет, когда я нашел на рынке грязный, помятый листок, подброшенный каким-то писакой, и спросил маму, правда ли, что Запретный бог – единственный истинный бог и что он желает всем добра? Она не сразу сообразила, что я просто сказал вслух то, что было написано в памфлете, зажатом в моей чумазой руке.

– Ты это прочитал, сынок? – спросила она.

– Да, мама.

Она отшлепала меня, а потом, увидев слезы в моих глазах, объяснила:

– Я это сделала, чтобы ты запомнил. Никому больше не рассказывай, что умеешь читать, и особенно папе. Ни в коем случае, пока живешь в его доме.

Причину я тогда не понял, но ее слова пошли мне на пользу и помогли скрыть мой дар. Однажды в Низшей школе мне показали девушку-Шифра. Ее поселили в удобной комнате под землей и даже позволяли выходить в город с сопровождающим. Но бо`льшую часть времени она проводила за взломом чужих кодов и сочинением собственных для Гильдии. Она была толстой, как корова, бледной, как рыба, и не мечтала ни о чем другом, кроме как о свободе. Видимо, она хотела слишком многого.