– Так он не твой, что ли?

– Вообще-то, нет.

– Знал бы – лучше б сожрал.

– Как-то не по-соседски.

Он покачал передо мной тремя пальцами.

При слове «сожрал» у меня неприятно, но очень знакомо засосало под ложечкой. За весь день у меня во рту не было ничего, кроме пива и холодной сосиски сомнительной съедобности из «Барабана».

– Кормить-то нас здесь собираются?

В ответ я опять получил лишь покачивание пальцами.

– Не буду больше тебя отвлекать. Ты ведь хочешь взглядом просверлить дырку в стене.

Тут-то я услышал, как трижды прозвонил колокольчик.

Мешок с Костями еще раз показал мне три пальца и обтер рот тыльной стороной ладони. В нижней части двери открылось маленькое окошко, и в камеру задвинули кусок черствого, крошащегося хлеба, намазанного чем-то вроде бобовой похлебки. Тощий Зад с неожиданным проворством набросился на еду. Я тоже поднялся, собираясь потребовать свою половину, но он заграбастал все себе, сел на место и покачал головой. Я хотел было накостылять ему, но решил, что царапина от его грязных ногтей может загноиться.

– Знаешь, будь в тебе хоть капля достоинства, я бы назвал тебя крысой, – сказал я.

Он навис над добычей и съел все, а потом с великой тщательностью собрал крошки с одежды и пола и тоже их проглотил.

– Я так надеялся, что ты пропустишь крошку, застрявшую в волосах на груди. Тогда бы я стащил ее, пока ты спишь.

Он вытер руки о затасканные штаны и наконец-то посмотрел на меня:

– Дурной я, что ли, спать здесь?

Отвратительный кадотский уличный говор старика вдруг сменился милым гальтским акцентом, совсем как у меня. Только теперь я заметил его черный язык. Он вскочил на подоконник, раздвинул прутья решетки и задницей вперед вылез из окна наружу. Убедился, что никто за ним не наблюдает, и вернул прутья на место.

– Так, значит, это камера Гильдии? – догадался я.

– А ты туповат, Шутник. С чего бы иначе тебе оставили нож? Да, это камера Гильдии, как и вся драная тюрьма.

Дальше он заговорил по-гальтски:

– Hrai syrft ni’ilenna…

– Tift se fal coumoch, – ответил я.

– Lic faod kiri dou coumoch! – закончили мы вместе.

«Кто прыгает с луны, попадает в коровье дерьмо. Слава коровьему дерьму!»

Священные слова.

– Со скрипкой ты неплохо провернул. А теперь иди своей дорогой. Два дня как подписал контракт – и уже попался. Ты упустишь спантийскую убийцу, если и дальше будешь сидеть на жопе ровно. И не забудь, уходя, поставить обратно решетку.

И он растворился в наступающей ночи.

Гальт, как и я сам.

Жрец Фотаннона.

И если я правильно понял, вор высшего ранга – Голод.

Кот нашел меня вскоре после того, как я разыскал Гальву.

Она покинула таверну, в которой мы беседовали прошлым вечером, и я пропустил назначенную встречу у башни Хароса. Но я был уверен, что она не соберется в путь до утра. Спантийцы любят, когда все идет должным образом, а рассвет – самое подходящее время для первых шагов долгого путешествия.

Я заглянул в «Олень и тихий барабан», забрал с чердака свое добро и вернулся в обеденный зал. Обливаясь жиром, с жадностью затолкал в рот пирог с угрем, луком-пореем и грибами в чесночном пивном соусе. Больно было смотреть, как холтийский серебряный шиллинг, иначе называемый «слугой», превратился в четыре марки, или «служанки», и два медяка, но, по крайней мере, мне не пришлось разменивать «совенка». Холтийский «слуга» имеет такую же ценность, как и галлардийский «совенок», только на нем изображен жирный засранец верхом на осле, со снопом пшеницы в руке. Вероятно, этим снопом он собрался подтереть задницу. Совсем никчемная монета, заслужившая размен.

Дожевывая угря и обмакивая корку пирога в эль, я размышлял о том, куда могла деться спантийка. На рынке стояли три спантийских прилавка: на одном продавали масло и рыбу, на двух других – вино. Возле того, где торговали еще и кожей, никогда не было очередей, так что вино у этого купца постепенно превращалось в уксус. Гальва такого не стерпела бы. Второму торговцу вином некогда было присесть; за то время, пока я обдумывал, у кого из покупателей срезать кошель, он успел опустошить целую бочку. Выскоблив тарелку и отрыгнув, я отправился на прогулку и вскоре с набитым животом уже стоял возле закрытого лотка, а свежий ветер развевал мои волосы.

Я представил себя спантийкой, болтающей о чем-то с другим уроженцем теплых бурых холмов ее родины. Потом взял воображаемую бутылку и пружинистой походкой мастера фехтования отправился туда, куда ноги вынесут. Они вынесли в переулок возле Расколотого моста – каменного, расходящегося буквой Y над широкой рекой. Построенный двести лет назад, он считался гордостью Кадота – больше за красоту, чем за прочность. Набитый под завязку красивыми каменными и деревянными лавками, тавернами, книжными лотками, статуями и даже фонтаном со струей, бьющей изо рта торжествующего тритона, он, казалось, вот-вот рухнет во тьму богатой угрями реки Каддоу.

Мое внимание привлекла безымянная двухэтажная таверна с зеленой черепичной крышей, гранитными стенами и крошечными окошками, которые, похоже, запирались изнутри. Я взглянул на деревянную вывеску в нижнем окне с выжженной надписью «ВАННА И ПРОЖИВАНИЕ», кивнул, как спантийка, и пробормотал: «Bolnu, bolnu», потому что принять ванну и впрямь было бы хорошо. Даже при скромном бюджете в такой таверне можно принять ванну, а потом остаться еще на несколько ночей за небольшую цену, если вообще не бесплатно.

Спантийцы славились любовью к чистоте, и, в отличие от других путников, Гальва не пахла прелыми сапогами. Все правильно. Мое везение разгорелось теплым огнем. Она здесь. Со стороны улицы или реки? Ясное дело, от нее это не зависело, но забраться в дом проще было со стороны улицы. Я устроился в темном переулке, следя за двумя разделенными окнами, в которых плясали отблески свечи. Торопиться было некуда. Через час я заметил, что левое окно запотело, и решил заглянуть туда.

Я поднялся по водосточной трубе, не забывая о скрипке и смычке в мешке за спиной, повис под козырьком, достал маленькое зеркальце на складной ручке и увидел в нем спантийку, сидевшую в ванне лицом к окну, как и подобает осторожному путешественнику. Но моего воровского зеркала она, конечно же, не замечала.

Тут-то я и разглядел, что у нее совсем нет груди. Не в том смысле, что она была маленькая и худая, такое я видел не раз. Скорее уж грудь спантийки полностью исчезла, и на ее месте видны были татуировки, очень красивые. Возможно, это следствие ожога? Или она такой родилась? А может, покалечилась на войне?

Так или иначе, она утратила грудь, а потом это место покрыли искусной татуировкой. Изображение ворона на крепких, покрытых шрамами грудных мышцах – знак птичьей воительницы; рука скелета на грудине – символ преданности Далгате; меч на предплечье, обвитый тремя цветками – по числу лет обучения у некоего мастера. Именно таких татуировок и следовало ждать от птичьей воительницы, давшей обет богине смерти.

И еще одна странность – аура магии, не смягченная кольчугой и латным воротником, теперь ощущалась в спантийке еще сильнее.

Вот только откуда она исходила?

По зову Гальвы в комнату вошла девушка-служанка с вином, разумеется, и кувшином горячей воды, чтобы подлить в ванну, если гостья пожелает. Спантийка пожелала. Я вскарабкался на крышу, перелез на другую сторону, обнаружил там пустую комнату и влез в окно. Прошел по коридору и прошмыгнул в открытую дверь. И все это за сорок ударов сердца. Дождался момента, когда Гальва отвлечется, аккуратно наливая вино в стакан, и спрятался за щит, стоявший у стены. Разумеется, он не мог скрыть меня целиком, но есть способы сжаться и обмануть зрение.

Дальше разыгралась такая сцена, что я с трудом сдержал смех. Назовем это столкновением обычаев. Служанка, а заодно и проститутка, иносказаниями предложила Гальве любовь за деньги. Спантийка явно ничего не поняла, потому что горничная упустила кое-какие тонкости и, что еще забавнее, сама была родом из Антера и говорила с резким, шипящим акцентом. Сообразив наконец, в чем дело, Гальва отказалась так вежливо, что девушка подумала, будто спантийку интересует секс, но не с ней. Поэтому она спросила, не желает ли госпожа видеть жеребца, как называют мальчиков для утех. Гальва вскинула голову, решив сначала, что здесь можно увидеть живого коня, а служанка приняла этот жест за согласие и позвонила в маленький колокольчик. И тут Гальва спросила, не кобылица ли это на самом деле. Ведь гоблинская магия гнилой чумы погубила всех жеребцов, а кобылицам пришлось легче. На тех, кого успели ожеребить, мор не подействовал, и некоторые из них живы до сих пор.