Сначала Анна решила просто налететь на Гейл и все высказать, но потом вспомнила слова Спенсера и Габи о ее привычке до последнего сдерживать в себе эмоции, а потом разражаться их невразумительным извержением. Ключевое слово здесь – «невразумительным». Так не пойдет. Ей было важно, чтобы до Гейл дошло, чтобы она поняла, что было неправильно так вычеркивать ее из сегодняшних планов.

Подойдя к семье своего мужа, Анна пристально взглянула на Гейл и уже открыла рот, чтобы начать. В этот самый момент Ричард открутил крышку урны, и готовые вылететь слова тут же застряли в горле, прерванные болезненным уколом в груди – столь же мощным, сколь и внезапным.

В шум бушевавшего ветра вмешался пронзительный вой – не похожий на крик отчаяния, он звучал дико и грубо.

Анна решила, что, должно быть, проиграла свой внутренний бой, что в тот момент, когда с урны сняли крышку, закипавшие в ней эмоции, с которыми она так старательно пыталась совладать, накрыли ее подобно накатившей волне. Она поспешила зажать свой рот рукой, заметив, как съежившаяся рядом Гейл опустилась на мокрый песок. И тут Анна осознала, что послышавшийся звук исходил не от нее самой. Это была ее свекровь, воплощение хладнокровия и самообладания.

Соленая вода с песком беспощадно губили шикарный наряд Гейл, которая едва ли обращала на это внимание. Ее занимали попытки отдышаться в перерывах между сотрясавшими ее рыданиями. Одной ладонью она уперлась в песок, и кончики ее пальцев, постепенно утопая, вскоре совсем в нем увязли.

Анне хотелось схватить Гейл за руку и поднять ее на ноги, заставить прекратить издавать эти ужасные звуки. «Нет, – хотелось прокричать ей, – это не ваш момент. Это был не ваш муж. Он был моим! Это рядом со мной было то место, где он был счастлив, а не на этом мокром грязном пляже. Это я приносила ему радость!»

Ричард и Скотт попытались было помочь Гейл подняться, но она отбилась от их рук и продолжила свои хриплые рыдания. Анна смотрела вниз, на маму Спенсера, и ей вдруг вспомнились слова того странного ночного телефонного разговора в Валентинов день.

Когда жизнь внезапно и неожиданно меняется, мы горюем о том, что уже прошло и больше никогда не повторится. Это очень по-человечески…

«Так и есть», – напомнила Анна себе, находя опору, силу в словах, услышанных в день, когда все шло из рук вон плохо. Они помогли ей найти почву под ногами и вернуться в реальность. Что бы Гейл сегодня ни натворила, она человек. И она заслуживает сочувствия.

Медленно и осторожно она опустилась на колени возле Гейл, обняла ее за плечи и крепко прижала к себе.

Плотно сжав губы, Анна напряженно держалась за руль своего автомобиля, следуя за «ровером» Гейл и Ричарда. Покинув Камбер-Сэндс, они направились к ним домой. Приступ Гейл ненадолго погасил вспыхнувшее было в Анне негодование – зрелище тех душевных мук никого бы не оставило равнодушным, – но оно вновь начало нарастать, пока она беспомощно стояла, наблюдая, как Ричард и Скотт развеивали Спенсера (или то, что от него осталось) по волнам.

В ее понимании это должно было стать торжественными про́водами, вот только из-за волн, а может, течений, что-то, вероятно, пошло не так, потому что в результате крошечные частички ее мужа осели на сероватую пену, смешанную с илом, и налипли им на лодыжки. Это было ужасно. Она даже представить себе не могла худшего окончания и без того невыносимого дня.

Сбитая с толку, Анна лишь на полдороге к Гейл и Ричарду вспомнила о том маленьком желтом бунгало. Всю поездку в ее голове крутились слова, которые она тщательно подбирала, собираясь сказать их своей свекрови, и теперь она чувствовала себя неразорвавшейся бомбой времен Второй мировой. Было достаточно легчайшего прикосновения, малейшего неверного движения, и – бум! – она бы сдетонировала.

Она припарковалась рядом с Гейл и Ричардом. Выйти из машины стоило ей больших усилий, и не только потому, что она одеревенела от долгой езды; она чертовски устала, и ее тело буквально ныло от напряжения. Входная дверь была открыта, Гейл стояла рядом, загоняя гостей в дом. Анна дошла до порога, но остановилась.

– Анна? – в тоне свекрови скользнула тень раздражения, и Анна почувствовала легкую пульсацию в висках. Ей было невыносимо видеть Гейл. Как и этот коридор, уходящий от порога в глубь дома. Она отчаянно хваталась за остатки самообладания.

После всего, что сегодня случилось, войди она туда и окажись перед необходимостью вести приятную светскую беседу, взрыв бомбы был бы неизбежен. Как же она была зла! Ужасно, ужасно зла! Но нервный срыв из-за огуречных сэндвичей и кексов никому бы не пошел на пользу.

– Простите… – забормотала она, – я думаю… кажется, у меня начинается мигрень.

И не давая Гейл возможности заговорить, Анна подбежала к своей машине, запрыгнула внутрь и попятилась с подъездной дорожки.

Удаляясь от их дома, Анна представляла растерянное лицо Гейл, так и оставшийся стоять, глядя ей вслед. «А как же канапе, Анна? А как же волованы?» Да плевать Анна хотела на эти чертовы волованы!

Пальцы крепко вцепились в руль, челюсти стиснуты – Анна ехала домой, сражаясь с желанием утопить педаль газа, чтобы выплеснуть свой гнев. «Потерпи, – уговаривала она себя. – Еще немного, а потом ты закроешься в своем убежище, останешься одна и сможешь все выплеснуть».

Почти полтора часа спустя – ох уж этот затор на пятой развязке – Анна выползла из машины и уставилась на свой дом. От одного взгляда на него на глаза наворачивались слезы облегчения. Путь до крыльца напоминал кадры замедленной съемки. Наконец она вставила ключ в замочную скважину, провернула его и вошла внутрь, скрывшись от внешнего мира.

Боже.

Она прислонилась спиной к двери и приготовилась отдаться потоку накопившихся эмоций…

Но ничего не выплескивалось, ничто не просилось наружу. Никто не бился кулаками в кафельную плитку коридора и не испускал яростных воплей, которые бы гулко разносились по всему дому. Она приоткрыла рот, давая возможность вырваться тому крику ярости, что она сдерживала в себе всю дорогу от самого пляжа, но до ее слуха донеслось лишь ее собственное прерывистое дыхание. Она закрыла глаза, давая возможность слезам скопиться под веками, но, открыв их вновь, обнаружила их такими же сухими, как фарш, который Гейл крутила из свинины с шалфеем.

Испустив досадливый рык, она поднялась в свою спальню, где улеглась на незаправленную кровать и натянула на голову одеяло. Будь она проклята, если все знала. И даже если не знала. Это было уже слишком.

Привычного утешения от прикосновений чистого белого хлопка сегодня не наступало. И все же она закрыла глаза, сделала вдох, выдох, пытаясь собраться с мыслями.

Всего мгновение, о большем она не просила.

Всего мгновение, чтобы успокоиться сегодня, помянуть его так, как ей этого хотелось, – и она сможет заняться тем, о чем все постоянно твердили, и начать двигаться вперед. Но, похоже, в этом ей было отказано.

Всякий раз, когда она приезжала повидаться с его семьей, все были сосредоточены только на Спенсере, и возможности поговорить по душам с Гейл не представлялось, хотя ей очень этого не хватало, а беспокоить своих родителей она не хотела. Габи пыталась, храни ее господь, правда пыталась, но в ее планы входило слушать лишь хорошие, позитивные и здравые мысли, а зачастую в голове у Анны имелось все что угодно, только не они. Иногда ей было просто необходимо побыть унылой, вредной и злой. Единственный способ избавиться от яда.

В полутрансе она лежала под одеялом, отпустив свои мысли в свободный полет, словно птиц, порхающих с ветки на ветку в поисках уютного ночлега. Блуждающий полет привел в неожиданное место.

Она знала одного человека, который мог ее выслушать, кое-кого, кто, казалось, был способен ее понять.

Только в действительности этот человек был никем, безымянным голосом на другом конце линии, не имеющим ни малейшего представления ни о ее жизни, ни о целом багаже переживаний и впечатлений, которые могли бы накопиться у всех, кто знал ее или Спенсера.