Сици́лский зи́рд ждал свои дары и обещал возвращения короны домой. И все приняли эту жертву, все, кроме старейшины Армахи́ла, что наблюдал за всем этим издали. Он, затаившись на ветреных лугах, принадлежащих розовым сибулам, обозревал толпы народных мучеников, тех, кого уже нарекали Пе́стовыми рабами. В их число входили и юные парни Кэра-ба́та[15]. Его парни! Которых отобрал для отправки на Сици́л тупоголовый Цибе́рий.
– Вот вам и новоиспеченный лидер прибрежных школ, – пробухтел старик.
Его мантия изумрудного цвета порядком износилась, подол запачкался придорожной грязью от дождя, пролившегося давеча. Стать, присущая высокородному человеку, улетучилась и померкла. Он частенько вспоминал о своем гардеробе в Бату́ре, покачивая растрепанной головой. Разноцветная одежда была прекрасно пошита и развешана на вешалке. Некоторые из мантий обшивали самоцветами сэ́йланжские умелицы. А сколько было сандалий, начищенных кожаных сапог, бус и перстней. Теперь все это было неуместным, перстни покинули пальцы, когда потребовалось менять их на еду. За все нужно было платить, его честь не позволяла сидеть на шее у старой подруги, и он делал что мог. Иногда растапливая очаг в доме плодотворицы, старик ныл от того, что не может отдаться полету беспечных дум. Ах, как они струились. Хи́лес омывал его тело, расчесывал гребнем волосы, подсаживал в морщинистое э́льту молодильные растения, и всего этого больше не будет. Старческий взгляд узрел еще одно пятно на одеянии и помрачнел. Единственное лекарство от уныния заключалось в смирении. Да, положение Армахи́ла прескверное, но могло быть и хуже. Взгляд поспешно переменил направление и упал на плечи молодого парня у высокой кустистой травы, чьи кудри трепал игривый ветер.
– Са́бис, нас не засекли? – тихонечко спросил он, избегая лишнего шума.
Юный Са́бис, усердно посматривая в подзорную трубу, следил за передвижением Га́рпиновских псов, благо сейчас они были заняты лишь королевой.
– Им не до нас, – обронил юнец. – Королева прощается со своими подданными. Стража должна быть начеку.
– А ри́хт[16] Са́йленский подле нее? – поинтересовался Армахи́л, почесывая перстами зудящую бороду.
– Подле, – ответил Са́бис, оскалившись пришедшим с побережья ветрам.
В этих ветрах, подобно ингредиентам в духах, чувствовались запахи бурлящего окружения. Свежий бриз океанской воды будто впитал в себя вонь птичьего помета. То были тупуи́ны, мануба́сты, си́булы. Одни прорезали небо со свистом тревожной души, другие не могли летать, копошась клювами в плодородной почве. Но когда разношерстная толпа замахала сломанными ветвями дикой кэры, словно призывая духов прошлого, воздух наполнился запахом хвои и мелиссы. Юноша с чутьем вольного зверька умел отделять смрад от благовония, даже если все перемешалось.
Отложив подзорную трубу в сторону, он пригнулся к мешковатой сумке, лежащей в густой траве. Покопавшись в ней, юноша вынул пару листов тонкой бумаги и мешочек с измельченной ди́совой травой. Его ловкие пальцы, рассыпав травку на папиросную бумагу, довольно быстро скрутили две самокрутки, одну из которых он отдал недоумевающему старику.
– Вот наглец, – прищурился Армахи́л. – Ты дал мне обещание, что не будешь курить.
– А вы, – усмехнулся Са́бис, – что прекратите пить. Однако на вашем поясе алеет питейная фляжка.
– Я пил сто тридцать лет, – ухнул старик. – Бросить так быстро никому не под силу.
Паренек, помяв подушечками пальцев самокрутку так нежно, как прелести юных дев, незамедлительно поднес ее ко рту и зажал губами.
– Ну и?.. – глухо спросил он. – Так вы исполните обещанное?
Глаз опешившего старика задергался, а губы поджались, как у ребенка, познавшего обиду.
– Ну хорошо, хорошо, – забрюзжал Армахи́л. – Вот, я выливаю.
Его персты затряслись, когда желтоватое пойло, по запаху медовая брага, запенилось на зернистой почве.
– Хм, – улыбнулся Са́бис. – Курить не буду. Да и как можно закурить, когда под рукой нет огня.
Его улыбка стала издевательски широкой, отчего Армахи́л поперхнулся старческой злобой.
– Ах ты пройдоха! – возмутился старик. – Ты обманул меня. И чему только тебя научил Ми́рдо.
Парень, смахнув прядь черных волос с лица, распрямился на солнышке, что выглянуло из-за туч. Его лучи пали на пядь обнаженной груди, не прикрытую тонкой сорочкой. Полупрозрачные волоски потянулись к свету, молодая кожа засияла подобно начищенному серебру. Увлеченный всем этим старик заалел ланитным жаром, как искушенный священник, но Са́бис сбил с ног все его томление.
– Слава великой кэ́ре, – зевнул он. – Ми́рдо учил меня другим навыкам, не тем, которыми обладают ваши разнеженные ученики, служители книгомора.
– О чем ты? – насупился старик.
– Об умении гадить в цветочные горшки, – пошутил Са́бис. – Вы случаем не вписали этот навык в ваши труды?
– Наглец! – выпалил Армахи́л. – И как я тебя терплю? Заставил хитростью вылить брату, вручил самокрутку, но осознанно забыл прихватить с собой лучину. Горе, а не ученик.
Са́бис, убрав подзорную трубу в сумку, рассыпал на ближнем пустыре крошки хлеба, на которые сбежались розовые сибулы. То было милейшим проявлением юной души. А затем, вернувшись к старику, посмел его поторопить.
– Нам пора, – сказал он. – Время менять повязки вашему гостю. И не дай шестипалый бог, чтобы за нами увязался хвост.
– Э́бус знает, где мое прибежище, – отрезал старик. – Вессанэ́сс запретила ему совать туда нос.
– Надеюсь, он не ослушается ее приказа, – обронил Са́бис, накинув сумку на плечо. – Когда же ваша подруга вступит на Са́лкс? Уже давно пора.
Армахи́л пожал плечами. После отплытия Бирви́нгии в А́скию ее следы затерялись. Хотя по разговорам жителей фермерской общины к Бату́рскому балкону давеча прибилась почтовая сова.
«Наверняка королева скоро сообщит мне свежие новости, – думал старик. – Просто сейчас она вся в заботах».
– Не отставайте, – поторопил его Са́бис.
– Иду, иду, – вздохнул Армахи́л, ковыляя следом за проворным юнцом.
Небо, прогрохотав, озарилось вспышками грозы. Можно было подумать, что тучи зависли лишь над Са́лксом. Сотни красноперых тупуи́нов, вперемешку с десятком белокрылых мануба́стов, кружили над пестреющим побережьем. Кэру́ны разного толка, кучкуясь на притоптанном песке, возносили над головами ветки красного древа. Представители фермерской общины прощались с двумя сотнями своих собратьев, детьми полей и скотских загонов, по-особому, повязывая на их головы белые ленточки.
– Да возвратятся сыны домой! Да ступят они на край своих полей! – слышались голоса.
На сорочках этих мучеников алела красная полоса, именуемая знаком добровольных страдальцев. Чуть дальше от них толпы Исса́ндрила в разноцветных одеждах воспевали храбрость сыновей своего града. Три сотни бравых дев и мужей кланялись шестипалому Богу, водруженному в песок в виде тотема, как и красному древу, скрученному из ветвей. На них не было сорочек, а красные полосы от подбородка до пупка размазались в движении разгоряченных тел.
В стороне, ближе к воде, ревели ученики Кэра-ба́та, уж кто-кто, а они не были добровольцами. Две сотни юношей, закончивших свое обучение в угоду зирда́нскому варвару, не верили в происходящее. Подле них расхаживал новый лидер Кэра-ба́та, Цибе́рий, неуместно ставящий им в пример бывшего раба зи́рда – Армахи́ла, сумевшего выжить и сбежать с огненной земли. Но этот единичный пример нисколько не утешал юнцов, в основном невольники Пе́ста заканчивали свои мучительные дни в оковах рабов.
Недостающие триста душ подоспели с трудовых колоний во главе со своим старостой Ми́рдо. В этот час его кухарки под крылом добродушной Порси́зы, раскинув полевые кухни, готовили кашу из тифи́лового зерна для тех, чей путь продолжался в оковах.
– Побольше масла, мои дорогие, – приговаривала Порсиза. – Во имя пожертвовавших собой.
