– Вот теперь она обретет покой, – прошептала ами́йка, поцеловав почившую в лоб.

Бафферсэ́н у кромки воды, накатывающей стелящимися волнами, созерцал обезглавленное изваяние наполовину утопшего дума́ста. Для него смертей было более чем достаточно. И он стоял один, страшась подойти к останкам жертвенного ряда. Тут и там срывались голоса охотников, разбирающих груды разрушенных построек, они находили тела и призывали врачевателей тайку́. Лекари с тряпичною ношею наперевес, мешком, повисшим на спине, позвякивали керамическими баночками с мазями и прочими лекарствами. Они то и дело отправляли мальчишек в хижины за бинтами и призывали дума́ста облегчить муки раненых.

С южной стороны пепелищ показалась Пали́тия, завернутая подобно святой в коралловую мантию до пят. Она воспевала храбрость жертвенных ягнят, посыпая из позолоченной урны порошок черного цвета. То была Ве́зтинская пыль, обжигающая ее руки. Но разве не через мучения можно было обрести истинную веру и утвердить собственную жертву во благо легкого пути красноликих душ. Пыль, уносимая ветром, оседала на листве береговых деревьев, и та, чернея, увядала, будто сама смерть касалась ее.

Заприметив это, Бафферсэ́н усомнился в разумности великого оракула, как и в том, что она слышит голос из праха Ча́ргли[24]. Его внимание переместилось, когда на горизонте показался призрачный контур толстобокой «Депоннэ́́и», а вместе с ней красное древо ««О́дира», алеющее на белоснежных парусах. Протяжным криком о помощи оборвалась и эта заинтересованность. Охотники Гурдоба́на, разбирающие завалы его обрушившейся хижины, наткнулись на три тела в бессознательном состоянии и тушку вполне себе живенького ре́буза.

Свинья взвизгнула, попыталась вырваться из чужих рук, и поросячьи глазки забегали.

– Скорее сюда! – закричал рослый ами́ец. – О Дума́ст! Это пьянчуга Пи́дмен!

За ним закричали двое других:

– Откуда здесь урпи́йка?!

– Что за рыжеволосая бестия!

Если бы Франк понимал их язык, то его ноги уже бы неслись к завалам хижины. Но незнакомые слова лишь на минуту завладели его мыслями.

Озадаченный находкой, Гурдоба́н накрыл лицо матери покрывалом, в последний раз поцеловав ее в лоб.

– Прощай, мой свет, – хрипло произнес он. И встав на ноги, устремился к дому.

А́ккертон последовал за ним, пока что мало понимая возникшую обеспокоенность друга. Но он мог поклясться, что взгляд ами́йца был по меньшей мере озадаченным. Песок под сапогами стал еще горячей, а солнце еще выше. Когда же они достигли завалов, А́ккертон не поверил своим глазам. Среди груды сломанных балок исцарапанной фарфоровой куклой, прикрытой прядями каштановых волос, лежала Сэл Дженсен. А на ее голове отсвечивала позолотой та самая треклятая корона. Рядом с ней, посиневшая кожей, храпела У́ргуская Фендо́ра, и сейчас этот храп невозможно было отличить от поросячьего.

– Я знаю ее! – воскликнул Фостер, наполнившись мыслью, что он все ближе к дому.

Он коснулся рядом стоящего охотника, и тот хмыкнул.

– А что тут знать, рабыня Сэ́йланжа, наверняка сбежавшая.

– Да не ее, – махнул рукой А́ккертон, тем самым словно сравнив Фендо́ру с никому не нужной свиньей. – А девушку с короной!

– Опять лопочет что-то непонятное, – отозвался другой охотник. Но Гурдоба́н понял парня.

Как раз в этот момент он помогал вытаскивать израненного Пи́дмена из завалов, впрочем, этот пьянчуга был вполне себе живой. А когда А́ккертон подал голос, не мог не подойти к нему.

Руки сомкнулись, и между ними возобновилась связь. В глазах ами́йца просочилась неприкрытая озадаченность, как девушка могла попасть на остров, если находилась в плену хваткого зи́рда. Затем они оба взглянули на Бафферсэ́на, стоящего в отдалении, у побережья, что был прикован взором к кораблям на горизонте. И прежде чем его позвать, Фостер, опустившись на колено, прощупал на девичьей шее пульс.

– Она жива, – улыбнулся он, подумав о том, что среди них, к великому счастью, нет Клер.

Доски под его ногами затрещали, и Фендо́ра внезапно очнулась. Неугасшее чувство тревоги дало о себе знать криком, заполнившим все вокруг. Она орала так, как будто ее резали живьем. Тут уже и Петита́та, Сэ́йла, Бафферсэ́н, а еще и десяток ами́йцев любознательными зеваками подбежали на ошалелый зов. В свою очередь, ре́буз сорвался со всех копыт в ближайший замшелый куст.

Урпи́йка замолчала, когда ее озадаченный взгляд подметил слезы человека, склонившегося над Сэл. Теперь хаотичные мысли обрели последовательность, и она все поняла. Этот мужчина, лихорадочно дрожащий над девушкой, и есть тот самый пленник Гурдоба́на, а еще и потерянный отец. Он так аккуратно убирал с лица своей дочурки волосы, что Фендо́ра сама чуть не расплакалась.

Поднапрягшись, мужчины скинули тяжелые балки с их тел, под которыми сочились кровавые раны. Фендо́ра заахала от подступившей боли, ее кожа окунулась в холодную бледность. А Сэл, как и минуту назад, все так же была без сознания, но она, хвала богу, дышала.

– Тайку́! Нам нужен тайку́! – воззвал к помощи Гурдоба́н, и краснокожие мальчишки по его руку засуетились.

Фендо́ра отмахнулась от его слов.

– Я сама себе врачевательница, – сказала она и, кряхтя, поднялась на ноги. – А вы никак торговец Гурдоба́н?

– Он самый, – ответил ами́ец, пытаясь придержать урпи́йку за плечи.

– Да отвяжитесь же от меня! – оскалилась она. – Я плохо отношусь к держателям рабов.

Торговец опешил от ее выводов, отпрянув чуть в сторону, кто-кто, а он явно не считал себя рабовладельцем.

– Вы ошиблись, – счел нужным ответить он. – У меня нет рабов.

Взгляд У́ргуской Фендо́ры пал на Бафферсэ́на, бережно держащего Сэл на отцовских руках.

– А он кто? – мотнула головой она. – Не вы ли пленили двоих мужчин из рода, как их там, людей. Девочка израненной пташкой стремилась сюда, где, по словам почившей Ги́рды, живет Гурдоба́н, пленитель ее родной кровушки.

С глаз рабыни пролились слезы большой обиды за всех существующих рабов. В этих слезах таилась и горечь по почившей подруге, что сейчас могла бы прояснить многое.

Подбежавший врачеватель тайку́ повелел Франку нести рыжеволосое дитя в ближайшую хижину, и он послушал его. Когда же лекарский взор упал на раны Фендо́ры, она, почернев, вскричала:

– И чего ты вылупился, бездарь!

Уж больно не любила она все эти сюсюканья по поводу всего лишь царапины.

– Ну как знаете, – ответил тайку́, переметнув внимание на спящую Сэл.

Окружение зевак нестерпимо давило на урпи́йку, и торговец повелел всем разойтись. Всем, кроме Сэ́йлы, А́ккертона и детей, которые по праву находились на развалинах своего дома. В глаза Гурдоба́на вновь вернулась скорбь, потянувшая мысли к телу матери. В этой нестерпимой боли пошли бы к черту все попытки обелить себя. Фендо́ра не желала его слушать, потому что полнилась такой же болью. И им нужно было время.

– Думайте что хотите, – сказал торговец Фендо́ре, поковылявшей к берегу. – Это ваше право.

На мгновение рабыня засомневалась в своих предположениях. На Сэ́йланже у нее не было никаких прав, а здесь ами́ец при соплеменниках показал обратное. Но сейчас она была не готова думать об этом. Ее взгляд пал на Сэ́йлу, а губы попросили ами́йскую жену о сопровождении. По их следам увязалась и Петита́та.

А́ккертон всем сердцем желал облегчить муки друга. Он, положив руку ему на плечо, сроднился с его утратой. Но даже для двух сердец она оказалась слишком большой.

В стороне протрезвевший Пи́дмен почесывал холку своей прирученной свиньи, все приговаривая в подступившей икоте:

– Ай да мы с тобой! Храбрецы Ка́тиса! Да если бы не мы, дамам пришлось бы несладко.

Ре́буз, похрюкивая, нежился в ласках и лучах жаркого солнца. На голове его хозяина алела неглубокая рана с застрявшими осколками от разбитого бутыля. Он, обернувшись, посмотрел на горизонт Гесса́льских вод и бухту Лату́ и, не найдя контуры своей «Депоннэ́́и», возмутился: