Не хочу ничего слышать, и жить потом с этой ношей тоже не хочу, но обязан. Поэтому настойчиво прошу рассказать, что произошло дальше. Карину лихорадит, я прижимаю её крепче, глажу спутавшиеся волосы. Она нехотя подчиняется.

— Один из них достал пистолет, сказал моему мучителю не дурить. Предупредил что в обойме всего один патрон. Почему тот мужчина, который душил, выглядел точно как ты, даже глаза разноцветные? Как такое возможно? Ты тогда тоже был ребенком, и никак не мог… — Она вдруг смолкает и в ужасе отшатывается, недоверчиво мотая головой. — Не может быть…

— Может, Карина. Он был моим отцом.

Мне впервые приходится испытывать настолько жгучий стыд и чувство неловкости от того что я — это я. Если раньше я был для Снежинской обычным голодранцем, то теперь стал живым воплощением наихудших кошмаров, с дурной наследственностью в довесок.

— Ты обо всём знал? — взгляд Карины из затравленного становится апатичным. Прекрасная и неживая, будто игрушка, у которой села батарейка.

— Нет. До недавних пор — нет.

— А наши родители?

— Думаю, они о многом умалчивают, — протягиваю руку, желая вернуть себе тепло её ладоней, но она не реагирует, а я не настаиваю, не смею. Боковым зрением замечаю подъехавшее такси. Скорее всего, именно его должна была дождаться Карина, но спутала с авто на котором прикатили шестёрки Лещинского.

Не говоря больше ни слова, веду её к машине, после чего, назвав водителю наш адрес, устраиваюсь рядом на заднем сидении. Эмоции постепенно отступают, уступая место здравому смыслу, и вместе со сходом адреналина растёт количество вопросов.

— Как тебе удалось спастись?

— А я не спасалась, Тролль, понимаешь? Мне банально повезло. Повезло, что папаша твой придушить как следует не смог — только мучил без толку; что пристрелить — в штаны наложил; что когда остальные начали наседать, в нём что-то перемкнуло, и он засунул дуло не мне в рот, а себе. Отправился в ад, где ему и место!

— Не забывайся, Карина. Ты говоришь о моём отце, — взбесившись под любопытным взглядом таксиста, пытаюсь перехватить тонкие кисти, которыми Снежинская так хаотично жестикулирует, что меня начинают посещать серьёзные сомнения в её адекватности. Злое высказывание об отце режет слух, закипая такой бешеной яростью, что хочется открыть дверцу и вышвырнуть истеричку к чертям, прямо на ходу. Но Карине на мои чувства похоже плевать. Сестрицу, как обычно, никто кроме себя любимой не волнует.

— Действительно, чего это я? Всё ж обошлось! — заходится она пугающим нервным смехом. — Подумаешь, чуть не захлебнулась кровью лёжа под мёртвым мужиком! Повезло, на меня бабуля какая-то с пёсиком напоролось, так бы и задохнулась под весом коченеющего трупа. Всё прекрасно, братец! Плевать, сколько пришлось отцу мотаться со мной по врачам. Мне же в итоге помогли всё забыть, я не свихнулась окончательно! Неважно, что недоглядевшую меня мать папа не смог простить и сплавил с глаз долой. Её мне не вернули ни мольбы, ни слёзы. Мне нужна была мать, понимаешь?! Хорошая, плохая — какая есть. Хоть кто-то живой нужен был рядом, а не наряды и игрушки. Я разучилась сострадать и верить, выросла монстром с кучей комплексов и причуд. Чего мне ныть, действительно…

— Прекрати себя жалеть, вроде не тупая, — не выдержав обвинений, срываюсь на рык. Карину понять можно, но речь-то о моём отце! Я его продолжаю любить и… ненавижу. Противоречия рвут на части. — Думаешь так легко пустить себе пулю в голову?! Мы все не без греха, и за свой проступок он заплатил жизнью, причём не твоей, заметь. Отец спас тебя, разве это трусость?! Мы ведь оба прекрасно знаем как бы поступила ты, окажись на его месте. Определенно не стала бы заморачиваться! Или я не прав?

— Я бы на его месте никогда не оказалась!

— Не зарекайся, Карина. А все твои так называемые причуды — заслуга твоего же эгоизма.

— Один ты в белом пальто стоишь красивый!

— Успокойся. Хватит! — мне удаётся обездвижить её, и свободной рукой передать притихшему водителю деньги. — Сдачи не надо.

— Удачи, парень! — кричит из окна машины довольный чаевыми таксист, прежде чем сорваться с места.

Прозвучавшее пожелание действует на упирающуюся Карину подобно красной тряпке на быка. Она снова смеётся — хрипло, с надрывом, сквозь крупные злые слёзы, отчего становится не по себе, опыта в борьбе с истериками у меня никакого, да и самого порядком трясёт под насквозь промокшей одеждой.

— Пошли, простудишься, — пытаюсь взять Снежинскую под локоть, чтоб довести до квартиры, и там уже, в спасительном тепле или разобраться с её состоянием, или, на худой конец, продолжить выяснять отношения.

— Отвали! — вырывается моя фурия, обиженно полыхая глазами.

Как же она порою бесит!

С горем пополам мне удаётся затащить брыкающуюся девушку в лифт, мысленно благодаря друга Владимира Викторовича за вовремя стукнувший юбилей, на который укатили наши родители. Однако спокойно подняться на свой этаж нам, очевидно, не суждено, истерика моей спутницы стремительно набирает обороты, перерастая в пародию на рукоприкладство. Я никак не реагирую, неподвижно стою лицом к стальной двери, совершенно вымотанный происходящим, пока Карина щедро осыпает мою спину энергичными ударами. Вскоре её смех переходит в шипение, игнорировать которое получается гораздо сложнее.

— В чём дело, братец? Отвернулся. Противно смотреть, да? Ну, ещё бы! Ты у нас такой правильный, благородный. Куда мне, эгоистке…

— Успокойся.

— А я не хочу успокаиваться, я жить хочу нормально! Нормально слышишь? — она резко переходит на шёпот и мне это почему-то кажется плохим знаком. — Знаешь, каково это — ненавидеть себя, чувствовать свою неполноценность, бояться шарфов и свитеров под горло? Лучше бы твой папаша меня пристрелил тем вечером…

— Заткнись, дура!

Мне вдруг становится ясно, что мы оба на пределе и слова, которые последуют дальше, не принесут ничего кроме боли и запоздалых сожалений. Я не знаю, как можно остановить это безумие, но уверен, что предотвратить его необходимо. Секунда и мы стоим уже нос к носу, прожигая друг друга горящими ненавистью взглядами. Если пару мгновений назад меня сдерживали благородные помыслы, то теперь таковых не осталось. Я оттесняю Карину к стене, плотно прижимаясь к сводной сестре всем телом.

— За-мол-чи.

Сердито беру в ладонь её подбородок и притягиваю пылающее яростью лицо к своему, останавливаясь в паре сантиметров от соприкосновения носами. Её рваное дыхание обжигает кожу, а аромат волос дурманит крепче секретного коктейля на вписке у Чижа. Придирчиво смотрю в широко распахнутые васильковые глаза, от неожиданности направленные прямо на меня и впервые не вижу в них страха, только вызов.

Я более чем уверен, что буду сожалеть о том, что сотворю, но собственное раздражение, помноженное на её неприкрытую дерзость, распаляет кровь, срывая тормоза. Я слишком долго позволял девчонке помыкать собою, и делал это настолько усердно, что она уверовала в свою безоговорочную власть. Видимо, пришла пора сорвать маски.

Карина не противится, когда я впиваюсь в её губы, горячие, податливые, с лёгким привкусом слёз и дождя. Она не отталкивает и не просит остановиться, более того отвечает с неожиданной самоотдачей, которая компенсирует её неопытность, делая ту пикантным дополнением. Мокрые пальцы скользят по короткому ёжику волос на моём затылке, требовательно привлекая к себе, и меня уносит. К чёртям тщётные намеренья держаться подальше. Кого я пытаюсь обмануть? Я изначально хотел обладать ею, и сам был готов отдаться. Живущий во мне правильный парень усердно убивал в себе это желание, а теперь желание убивает меня и будь я проклят, если позволю себе отступиться.

Дверь нашей квартиры приходится отпирать на ощупь, не размыкая объятий и губ, не давая опомниться ни себе ни ей. В прихожей сам снимаю с Карины насквозь промокшие туфли и небрежно скидываю их к своим ботинкам. Она тут же вскидывает на меня негодующий хлёсткий взгляд.