Филип замирает с блюдцем от чашки в руке.

– Бретт бросил Эстер?

– Для меня это тоже новость.

Филип мотает головой.

– Подожди, мы с тобой не знали об этом, но знала Ребекка? Как так получилось?

Мэтт пожимает плечами, забирает у него блюдце и трет его, пока оно не начинает скрипеть.

– Как думаешь, это имеет значение, или я слишком много думаю?

– Это точно имеет значение, Мэтт. – Вода льется на тарелки, и Филип подпирает мокрым кулаком свой бок, поворачиваясь к нему вполоборота. – Это имеет огромное значение.

Он мотает головой.

– Я так боюсь на что-либо надеяться. Вообще на что-то – хотя бы на мелочь. Я не знаю…

– Послушай меня, – он вытирает руки о фартук и касается плеча Мэтта, мягко проводя по нему влажной ладонью. – До того, как ты приехал, мы видели Ребекку лишь за ужином и мельком, когда она уходила на учебу по утрам. Она… не поддавалась нам.

– Она и мне не поддается.

– Но она показывает эмоции. Пока тебя не было, она была неживой. Я не видел, чтобы она проявляла какие-либо эмоции, если это не происходило на публике, где того требовали правила. Она злится сейчас. Психует, обижается, капризничает, выделывается перед тобой. Она проявляет эмоции. Нет ничего странного в том, что ты надеешься. Мы все надеемся.

Он возвращается к тарелкам.

Мэтт чувствует себя неисправимым идиотом, когда стучит кулаком в рябиновую дверь, обжигая костяшки. Во второй руке зажат стакан с молоком, и это худший поступок в мире. Он уверен, что, если ему повезет, и Ребекка откроет дверь – молоко окажется у него на голове через секунду.

Ребекка открывает.

Мэтт смотрит, как сначала округляются ее глаза, а потом ее рот. Ее соблазнительный идиотский рот. Мэтт не уверен, что помнит, с каких пор он стал таким болваном, наслаждающимся всем, что есть в Ребекке, даже ее неугомонным ртом

У нее на шее большие наушники, в них играет громкая музыка.

– Что?

Однажды, может быть, в следующей жизни, Ребекка начнет иначе разговаривать с ним. В следующей жизни точно.

– Я просто подумал… Ты вроде как любишь пить молоко перед сном.

– Это было один раз.

Он хочет видеть всю Ребекку, а не лишь ее голову и шею, просунутые в щель. Ему хочется немного заглянуть в ее комнату и посмотреть, как она живет, чем увлекается, что любит. Есть ли у нее над кроватью фотографии или там сплошные постеры и вырезки из спортивных журналов?

– Я могу отнести его обратно.

Он показывает пальцем в сторону лестницы. Ребекка прищуривается и забирает стакан, скрываясь в глубине спальни.

Мэтт почти уверен, что это все. Что она просто забыла закрыть за собой дверь, и это конец их разговора. Через минуту, когда он уже собирается уйти к себе, макушка Ребекки снова появляется в дверях… А потом и она вся. Выходит, плотно закрывает дверь и опирается на нее спиной.

Мэтт нервно прячет ладони в карманах джинсов.

Он слышит, как Эстер и Филип разговаривают внизу – судя по интонации, разговор о парнях. Он слышит, как отец ходит по кабинету, как мама говорит по телефону в спальне.

– Говори уже.

Мэтт вздыхает. Ребекка выглядит так, словно смирилась с тем, что им придется разговаривать. На ней серые штаны и черные носки в фиолетовую полоску. Большая футболка подчеркивает худобу. Наушники она сняла, зато набросила рубашку, будто замерзла. Мэтт делает в голове заметку – проверить отопление в доме.

– Ты поговорила с Эстер?

– О чем? – сразу, с первой секунды, дикая и колючая, как еж. Щетинится, скалится, зубки показывает, но не раздражает сейчас, не бесит, только вызывает желание крепко обнять.

– Ладно, эту тему ты обсуждать не хочешь. Как насчет нас с тобой?

Ребекка фыркает и начинает постукивать по полу ногой. Нервничает. Мэтт вспоминает слова Филипа про эмоции и успокаивается.

– Что насчет нас с тобой?

– Я говорил с Хэнком. Про связь… – Осторожничает, прощупывает почву. Ребекка напрягается при слове «связь» и смотрит на Мэтта, насупившись. – Он считает, что отрицание связи сделает только хуже. Она никуда не уйдет, но если мы будем сопротивляться, то возникнут последствия. Типа тех, что были в полнолуние.

Пока он говорит, Ребекка внимательно смотрит на него. Потом облизывает губы и спокойно спрашивает:

– Так ты думаешь, у нас с тобой… связь? – Мэтт кивает. Она тоже кивает и пахнет подступающей злостью. Мэтт напрягается и надеется, что эта злость только поверхностная, что Ребекка сейчас возьмет себя в руки, и ссоры не произойдет. Очередной ссоры. Они оба устали от этого. – И что это значит?

Мэтт отводит взгляд, пытаясь подобрать слова.

Он знает, как она реагирует на любые слова, связанные с оборотнями. Она пугается, дрожит и кричит. Иногда она игнорирует, а иногда, наоборот, слишком бурно воспринимает.

– Моего волка тянет к тебе. Ты нравишься ему, а он нравится тебе, даже если сейчас ты этого не осознаешь.

Он слышит, как Ребекка задерживает дыхание. Ее запах меняется. Злость все еще витает вокруг нее аурой с ароматом дыма, но примешивается еще кое-что. Мэтту приходится на секунду отключиться, выпустив зверя, принюхаться, позволить ему поводить носом и впитать запах.

Любопытство. Яркое, с ноткой сирени и густого хмеля…

Мэтт охает, сталкиваясь взглядом с темнеющей радужкой любимых глаз. Ребекка отлипает от двери и говорит:

– Стой на месте.

– Что?

– Не двигайся.

Мэтт застывает, как вкопанный. Ребекка ведет себя странно и смотрит тоже странно, но в ее действиях, словах и даже интонации волк не чувствует никакой угрозы. Как будто он готов подставиться под желание Ребекки поэкспериментировать.

Она делает один шаг и, удостоверившись, что Мэтт продолжает неподвижно стоять, подходит  вплотную.

– Я хочу кое-что проверить, – говорит тихо и кладет одну ладонь Мэтту на плечо. Мэтт пытается сглотнуть, но у него в горле так невыносимо сухо. – Но ты будешь стоять неподвижно.

От этого мягкого, но, без сомнений, приказного тона волк внутри Мэтт облизывается, а сам он чувствует, как в груди обида смешивается с желанием, создавая какое-то буйство эмоциональных красок.

– Хорошо.

– Хорошо.

Ребекка подается вперёд. Между ними несколько сантиметров, и с каждым мгновением, пока ее лицо приближается, сердце в груди Мэтту ускоряется, набирая темп. На секунду ему кажется, что оно разорвется от напряжения.

Ближе. И ближе. Неуверенный взмах ресниц. Прямо в глаза.

А потом ад – едва уловимо, плавно. Губы к губам. Сначала тыкается неловко, пьяно – застывает. Мэтт не двигается, все его тело – камень. Камень, находящийся в шоке. Ноль осознания, только остановившееся на три секунды сердце. И смерть. Прямая, безапелляционная смерть. Даже почти не метафорически, на секунду по-настоящему. Смерть.

Потому что вторая рука ложится на плечо, и больше не робко, теперь смело. Ребекка давит на его губы своими, чуть отстраняется, решаясь, снова вперёд, к нему, прихватывает нижнюю губу, слегка засасывая к себе в рот.

Мэтт закрывает глаза и разжимает губы.

Все. Сдается. Окончательно сдается и от боли, кажется, всхлипывает, когда язык Ребекки неуверенно, нелепо и совершенно неопытно скользит в его рот.

И поцелуй. Сначала на пробу – нежный и осторожный, а потом, когда Мэтт оживает и начинает отвечать (хотя ему и сказали не шевелиться) он становится глубоким. Он становится единственным поцелуем в жизни Мэтта – единственным, который он будет помнить после этого. Потому что губы Ребекки шершавые, но лишь до тех пор, пока не смачиваются слюной. Потому что она входит во вкус, горячеет и отдается этому поцелую вся, сжимая плечи Мэтта так крепко, словно боясь упасть или прижаться теснее. Она отвечает голодно, вкусно, страстно. Ее рот хрипло хватает воздух и снова прижимается к губам Мэтта, снова раскрывается для него, и он тихо стонет, когда их языки сталкиваются, создавая какой-то внутричерепной взрыв.