– Так это то же самое! – хохотнул мистер Хэрроу.

Грейс улыбнулась, а потом спросила:

– А вы читали?

– Я? Не, я фантастику не люблю. Моя мать читала, когда хипповала в шестидесятых.

– Ваша мать была хиппи? Удивительно.

– Я не очень похож на такого, да? – посмеялся мистер Хэрроу, выпрямился и погладил круглый живот, обтянутый белой рубашкой.

– Это были не вы, а ваша мама.

– Точно. Все-таки капитализм и потребление мне больше по душе.

– Она рассказывала вам что-то об этом времени? – Грейс чуть подалась вперед.

– Да так, немного. Она бросила родителей в Рексеме12, улетела в Соединенные Штаты, была на Вудстоке13, каталась по стране автостопом, рожала детей. – Он хмыкнул. – Потом, правда, вернулась, когда все это кончилось, а родители ее заболели. Вышла замуж, пошла работать. Все так, будто молодости и не было. Только музыка и была дельным во всей этой мишуре. А так – одни немытые наркоши в джинсах с бахромой, везде таскающие с собой книжки о восточных религиях и выкрикивающие лозунги о свободной любви.

– Разве они были бесполезные? Они ведь протестовали против войны.

– Их протест ничего не значил. Деньги значат больше.

– Они показали миру ценность свободы души.

– Души? А кому нужна-то такая свобода? – отшутился хозяин.

Грейс улыбнулась, ничего не ответила, а потом перевела тему. Разговаривать о разновидностях кофейных зерен, продающихся в Ластвилле, куда приятнее, чем об эпохе, которой Грейс никогда не видела.

– Принести еще чего-то? – спросил мистер Хэрроу, наконец отправляясь в уборную.

– Нет, мистер Хэрроу, не стоит. Спасибо за приятную беседу.

Он улыбнулся и ушел в уборную. А Грейс, почитав еще немного, убрала книжку в сумку и продолжила думать. Она проглядывала части плана и убеждалась в том, что все шло как никогда лучше. Ошибок быть не должно. Но вдруг план начал сыпаться.

Сначала Грейс заметила, как официант, вновь урвавший ее взгляд, зачем-то унес чашку кофе за другой столик. Посчитав, что замечание было бы неуместным, она промолчала, но почувствовала что-то неладное.

Грейс еще раз оглядела кафе. На вешалке висело всего одно, ее, пальто. День промозглый, никто бы не смог прийти в кафе без верхней одежды. Она осмотрелась еще, уделила внимание каждому стулу, но не заметила ни на одной спинке хотя бы пиджака. На полу ни единого следа. Может, это официант решил выпить кофе? Никто не подходил к столику. Хозяин ушел на кухню. В зале была одна Грейс и чашка кофе, от которого шел ароматный пар.

Грейс отвернулась к окну и пыталась высмотреть хотя бы одного прохожего, направлявшегося в кафе, но улицы были пусты. Такие унылые картины встречались в казавшихся Грейс шуточными вестернах. Пустыня, жгущее землю круглое солнце, кактус на горизонте и катящееся перекати-поле. И пусть Ластвилль не подходил под это описание, Грейс пришло на ум это сравнение.

Может, это для хозяина. Он выйдет из кухни и насладится плохим кофе. Может, ему хочется поговорить.

Звук открывшейся двери она услышала с опозданием – с секунду Грейс пребывала в роковом неведении. А когда наконец поняла, что случилось, боковым зрением увидела, как ни в чем ни бывало распахнулась дверь уборной и как и из нее вышел человек в черном брючном костюме.

Сначала он был похож на черное пятно, но потом прояснился. Грейс выловила каждую черту. Черные волосы хорошенько прилизаны, но все равно немного топорщатся на макушке. Невысокого роста, похож на спортсмена, почему-то сменившего спортивный костюм на дорогой костюм тройку. Руки в карманах пиджака. Шаг пружинистый, но тяжелый.

Молодой человек даже не взглянув в сторону Грейс, прошел к столику, где стояла чашка. У него не было никаких вещей, кроме газеты, которую он взял с соседнего столика и разложил во весь стол, даже отодвинув чашку в сторону.

Грейс надеялась, что ошиблась. Но ошибки быть не могло – все так, как она и предполагала. Глаза никогда не врали. А если бы они вдруг отказали, то аромат одеколона, пронесшийся мимо нее, убедил бы снова. Не ошиблась. Не могла.

Но как такое может быть? Среди белого дня, здесь? В такое-то время?

Это абсурд. Но разве жизнь – не абсурдна?

Ему на вид лет двадцать пять, может, чуть младше. Неаккуратный, словно вырезанный неумелым мастером профиль. Маленький нос, тонкие губы, длинные ресницы, большие глаза. Бледная кожа, не знающая солнца. Маленькие короткие пальцы, чуть покрасневшие в области воспаленных суставов. След от недавно снятого кольца на мизинце, еще немного красный. Пятна чернил на руках, не отмывшиеся в уборной. Ни часов, ни телефона. Только газета, разложенная постранично во весь стол, как скатерть, и чашка кофе, печально дожидавшаяся своего часа.

Он. Но почему здесь? И почему днем?

Миска каши и чашка кофе словно материализовались на столе. Грейс не заметила, что официант стоял рядом со столом дольше положенного. Так долго, будто бы решался сесть рядом, но понял-таки, что не лучшее время. Грейс бы не увидела его, даже если бы он сел ей на колени.

Грейс не видела, как официант ушел. Не поняла, как взяла в руку ложку и, даже не смотря вниз, начала есть отвратительнейшую кашу, не чувствуя вкуса. Кофе не пробудил. В висках пульсировало.

Молодой человек в костюме не спешил, почитывал газету строчку за строчкой, не пропуская ни одного объявления. Так зачитывался, что забывал о кофе, а когда вспоминал, то подносил чашку к губам, чтобы отпить кофе, и вновь возвращался к страницам жизни Ластвилля. Он был спокоен. Он был мертвецки спокоен.

Грейс не знала, сколько раз пробило ее сердце, прежде чем он встал, оставил чашку допитым залпом кофе, газету и деньги на столе, поправил пиджак и, засунув руки в карманы пиджака, пошел прочь.

Из кафе она вышла через три минуты и двадцать секунд после. Солнце светило тускло, а деревья уже отбрасывали длинные тени.

За крайними домами Ластвилля начиналось царство леса. Небольшой луг, тогда уже покрывшийся проплешинами, отделял город от его тьмы. Грейс перешагнула через невысокую ограду и оставила Ластвилль позади. Чуть проваливаясь в размоченную дождями землю, она шла через луг.

Грейс предполагала, что идти придется не по сухой брусчатке. Может, пробежаться по пыльным и покрытым паутиной ступенькам старых лестниц или утонуть по колено в луже, пробираясь к самым крайним, находившимся в низине, домам. Но никак не думала, что преодолеть придется размокшую в дождь целину. Куда же они ушли?

Грейс шла. Она знала – мистер Хэрроу, может, видел ее из окна. Зрелище все-таки занимательное: девушка в блестящих полусапожках, в новом пальто и шляпе, плетется по размокшей земле, утопая в грязи, следом за человеком, с которым не перекинулась в кафе ни словом.

Грейс не волновалась. Жизнь – это перформанс. Пусть смотрят.

Силуэт удалялся. Прямой, словно плывущий над грязью. Он шел уверенно, не оборачиваясь. Но Грейс знала – он ведет ее. И даже когда потеряла из виду, знала, что не заблудится.

Лес встретил холодом. Непрореженный, тихий и темный, словно вымерший, он пугал. Грейс слышала тихие шаги, удалявшие от нее, и шла следом. Но вскоре лес стих.

Тишиной страшны леса, окружавшие Ластвилль. Не пели птицы, не шумели деревья, не бежали ручьи. Родители пугали детей призраками, жившими в дуплах толстых стволов, и сами боялись заходить в леса. Домашние животные не сбегали в леса. Не каждая птица вила гнездо в его кронах.

Ноги Грейс вязли земле. Свежие следы проглядывались отчетливо. Небольшая нога, ботинки с неудобными треугольными носами. Уверенно нарисованный путь. Она бы так и шла по следам, если бы в какой-то момент они не кончились. Грейс опешила, остановилась, огляделась. Лес темный. Ни одного клочка света между стволами. Невозможно понять, куда идти. Тишина обступила.

Невозможно, просто никак нельзя потеряться. Это же лес Ластвилля. Он уже покорялся ей.