Он закрыл глаза рукой.

— Плохо, сын мой, плохо. Болезнь разрушающе действует на него.

— Он умирает? — в страхе крикнул я.

Очевидно, я побледнел: отец Антонио подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

— Да, ему очень плохо, — и я призываю вас, сын мой, следовать сейчас за мной к его постели, дабы снять с души этого страдальца бремя заботы обо всем земном и дать ему возможность думать только о спасении души, и если нет другого средства…

— Какого средства? — крикнул я. — Что я должен делать?

— Сын мой, я понимаю ваше волнение. Позвольте вам сказать, что моя возлюбленная дочь во Христе, сеньорита донья Серафина Риэго сейчас находится у дона Карлоса, который является теперь главой семьи, потому что сам дон Бальтасар впал в совершенное детство.

— Что вы говорите, отец мой! — растерянно прошептал я.

— Она ждет вас у него! — торжественно произнес он и, очевидно, заметив, что его тон лишил меня всякой способности двигаться, добавил своим обычным голосом: — Ну, сынок, она, могу сказать, не совсем безразлично к вам относится.

Если бы добрый падре выстрелил в меня в упор, я бы наверно был не больше оглушен. Я так и сел в кресло, а когда падре вышел и я вскочил на ноги, я увидел, в огромном зеркале испанское привидение в черном бархате с кружевными манжетами — и с моим собственным мертвенно-бледным английским лицом.

Я мчался по галерее, как одержимый. У двери Карлоса трепетали две свечи. При виде меня обе служанки отшатнулись с приглушенным криком, свечи задрожали в их руках, и зубки той, что была поменьше, застучали, как кастаньеты.

Я остановился на пороге комнаты. Никто из присутствующих не повернул головы. Тишина легла не только на вещи: неподвижное лицо Серафины казалось не живым. Карлос опирался на подушки. Два ярких пятна горели на его щеках, глаза сверкали уже нездешним блеском. Он нетерпеливо перебирал пальцами алый шелк одеяла. Мне стало жутко: трудно было двинуться с места. Эти неживые лица, черные люди, неожиданное ярко-алое пятно одеяла с восковой рукой на нем, пугали меня. Карлос посмотрел на меня блестящим взглядом, полным безмолвной мольбы, и перевел глаза на священника.

— Приблизьтесь, сын мой, — торжественно проговорил отец Антонио. Его низкий голос дрожал. — Еще, еще ближе… Мы надеемся на вашу честь, мы верим, что глубокое чувство жалости живет в вашей благородной душе. Обещайте же нам, что вы никогда не заставите ту, которую мы поручаем вам, пойти против совести и всегда будете считаться с ее желаниями, с ее верой… Обещаете?

— Обещаю, — громко произнес я, — обещаю всегда и во всем следовать ее желаниям и никогда не просить ее ни о чем, что шло бы вразрез с велениями ее совести.

— Я отвечаю за него, дорогой падре, — прозвучал слабый голос Карлоса. И, как в бреду, прошептал еле слышно: — Он похож на свою сестру. О, Пречистая, — и не окончив, упал на подушки.

Серафина бросила на меня быстрый взгляд. Карлос снова открыл глаза, и с невероятным усилием вложил ее руку в мою.

Отец Антонио пытался сказать какое-то слово, но был сильно взволнован: все-таки я был еретиком, а эта церемония слишком походила на обручение, но он что-то бормотал о том, что сам вымолит разрешение святого отца на коленях, если нужно, и что он приготовит письмо, в котором все изъяснит его святейшеству. Рука Серафины неподвижно лежала в моей.

Отец Антонио поглядел на нас — и вдруг опять стал прежним ласковым стариком.

— Как перед Богом, дон Хуан… Помните, вы теперь ее покровитель, помните — она еще совсем дитя, как перед Богом, сеньор.

Мне показалось, что на бледном, как изваяние, лице Карлоса проступила неясная чуть ироническая улыбка. Он подозвал меня едва уловимым движением век и, когда я наклонился, обнял меня за шею.

— Обещаешь, Хуан? — коснулся моего уха мягкий шепот.

— Клянусь честью, Карлос.

И рука его бессильно упала на одеяло. Отец Антонио поборол свое волнение:

— Дон Карлос, сын мой, спокойна ли теперь твоя душа? — спросил он все так же торжественно.

Карлос медленно закрыл глаза.

— Тогда обрати все твои помыслы к Небу, — голос старика прозвучал неожиданно властно. — Счеты твои с землей покончены.

Рука монахини потянула шнур — и тяжелые складки занавеси скрыли от наших глаз священника и умирающего.

Серафина и я медленно и грустно пошли к дверям. Мое возбуждение прошло. Все окончилось. Это был просто каприз больного человека.

— Сеньорита, — совсем тихо сказал я, открывая дверь, — дон Карлос и без всей этой процедуры мог умереть спокойно с верой в мою преданность вам.

— Я знаю, — проговорила она, низко опустив голову.

— Но таково было его желание, — продолжал я, — и я подчинился.

— Его желание… — повторила она.

— Помните, с вас он не взял никакого обещания, — добавил я.

— Да, он взял только с вас. А вы, вы уже ни о чем не просите.

— Да, я не прошу ничего ни у вашего сердца, ни у вашей совести. Просить от вас благодарности! Да ведь я всю жизнь должен благодарить вас за то, что вы снизошли до меня — и стояли со мной рядом, рука об руку. Всю жизнь я буду помнить этот миг — как внезапно ослепшие помнят о солнце. И я обещаю никогда не упоминать вам больше об этом, хотя для меня это будет счастливейшим воспоминанием до гроба.

Полуоткрыв губы, опустив глаза, она внимательно слушала.

— Я не просила никаких обещаний, — пробормотала она холодно.

Сердце мое сжалось.

— Благодарю вас за доверие, — проговорил я. — Ведь я весь ваш без всяких клятв. Но что могу я дать вам? Какую помощь? Какую защиту? Что я могу сделать? Только умереть за вас! Да, это была жестокость со стороны Карлоса: ведь он знал, что мне нечего дать вам, кроме моей жизни.

— Я принимаю ее! — неожиданно сказала она.

— Сеньорита, вы не знаете, как великодушны вы, принимая такой ничтожный дар. В моей жизни ценно только воспоминание, которым я обязан вам.

Я знал, что она глядит на меня, когда я открывал перед ней дверь с низким поклоном, но не решался поднять на нее глаза. Странное разочарование, как будто пробуждение от сна, охватило меня. Как мне хотелось опять вернуть иллюзию: мы с ней вдвоем перед священником. Почти злобное желание сжать ее в объятиях охватило меня. Я боялся, что не совладаю с собой, если взгляну на нее.

Она прошла вперед — и перед ней в глубоком поклоне склонился О’Брайен, стоявший за дверью. Она сразу остановилась.

Обе горничные, дрожа от страха, глядели на нее безумными глазами.

Я спокойно закрыл дверь. Я не хотел, чтоб в апартаменты Карлоса проникло дыхание опасности. Теперь вся ответственность легла на меня.

Поклон О’Брайена был чрезвычайно любезен. Его бритое лицо носило отпечаток какого-то добродушия, зависевшего, вероятно, просто от строения лица, от широко поставленных серых глаз. Он, очевидно, приехал, как всегда, ночью и, увидев двух служанок Серафины в коридоре, стал ждать ее. Он ждал ее, но вряд ли ожидал увидеть меня. И когда он поднял голову после поклона, мы очутились лицом к лицу.

Я быстро подошел к Серафине. Бросится ли он на меня? Я был не вооружен, он тоже. Но я был выше и моложе — и уверенно ждал нападения. Но он как будто даже не заметил моего присутствия. Он, очевидно, хотел показать свою силу и влияние и повернувшись к обеим служанкам почти добродушно погрозил им пальцем. Вот и все. Не угроза, нет, почти игривый жест. Но девушки ахнули, высокая с треском уронила свечу и побежала по галерее, а маленькая дрожа прижалась к стене.

Даже не изменившись в лице, О’Брайен обратился к Серафине:

— Votre père dort sans doute, senorita?[24]

— Вы знаете, сеньор интенденте[25], что ничто не может заставить его открыть глаза, — резко проговорила она.

— Да, как будто, — пробормотал он, нагибаясь за упавшей свечей. Он поднял ее и с трудом зажег о свечу дрожащей Ла Чики. Ему это удалось, когда едва слышно он властно сказал ей: "Стой спокойно!" и как будто пригвоздил ее к стене этими простыми словами.