Потом он со свечой в руке повернулся к Серафине и с вежливым поклоном произнес по-испански:

— Вы разрешите посветить вам и проводить вас до вашей комнаты? Ваши служанки, очевидно, потеряли рассудок и едва ли годятся для того, чтобы остаться у вас?

Ла Чика ахнула и зарыдала. Серафина и О’Брайен обменялись несколькими французскими фразами, которых я не разобрал: он как будто спрашивал ее о чем-то очень вежливо. Она только на один вопрос слегка замялась, но потом, когда он повторил его, она, взглянула на меня и медленно утвердительно наклонила голову.

Если б он сделал какой-нибудь угрожающий жест в мою сторону, если б даже не так взглянул на меня — я бросился бы на него. Но небрежный вид, с которым он, совершенно не глядя в мою сторону, протянул мне свечу, огорошил меня. И я просто взял свечу из его руки.

Он церемонно поклонился Серафине и дал ей пройти. Теперь я держал свечу перед его лицом: оно было спокойно. Он напряженно смотрел в пол, как бы раздумывая, потом вдруг поднял голову и произнес:

— Вы не желаете отдать мне свечу?

Он хотел, чтоб я сдался.

— Вы скорее умрете на этом месте, чем получите свечу, — быстро ответил я.

Свеча стала для меня как бы символом: я чувствовал, что никакая сила не заставит меня отдать ее.

Глаза О’Брайена блеснули отраженным светом свечи.

— Ну, я-то не умру, — проговорил он со странным оттенком юмора в негромком голосе. — Но ведь это мелочь; вы молоды; может быть, для вас есть смысл постараться угодить мне — на этот раз.

Я не успел ответить. Серафина, отошедшая на некоторое расстояние, торопливо проговорила:

— Дон Хуан, вашу руку.

Я забыл О’Брайена и подбежал к ней. Ей нужна была поддержка. Впереди нас, спотыкаясь и всхлипывая, шла Ла Чика, причитая:

— Madré de Dios![26] Что с нами теперь будет, что будет!

— Вы ведь знаете, о чем он просил меня? — быстро заговорила Серафина. — Я сказала: "Нет, дайте свечу моему кузену". Тогда он сказал: "Вы действительно хотите этого, сеньорита? Ведь я ваш старейший друг". Я повторила: "Отдайте свечу моему кузену!" А он жестко: "Ради него самого, сеньорита, обдумайте", — и потом, когда я не в силах была выговорить ни слова — такой страх за вас охватил меня, он снова сказал: "Значит, отдать ему?" — и я, оттого что не могла ничего сказать, я — дон Хуан, вы только что предложили мне вашу жизнь, — я… Misericordia![27] Я наклонила голову: "Да!"

В увлечении я крепче прижал ее руку к своей.

— Если б вы не сделали знака, для меня это было б хуже смерти. Он смел требовать, чтоб я отдал то, что доверено мне, свет моей жизни.

— Да, — проговорила она, — и вы отказались. Это придало мне еще больше смелости.

— У вас ее очень много, — серьезно проговорил я.

— Да, но… но часто тоже трудно… я всегда одна… так трудно…

— Жить одной, — докончил я.

— Нет, умереть одной! — шепнула она робко. — О, это ужас! Будьте осторожны, дон Хуан, ради всего святого — я не вынесла бы.

Ла Чика в изнеможении остановилась у двери, ведущей в комнату Серафины. Холод охватил мою душу.

— Бедный дон Карлос! — проговорила Серафина. — Я так была к нему привязана. Я боялась, что меня заставят выйти за него замуж. Ведь он любил вашу сестру?

— Он никогда не говорил ей об этом. Догадывалась ли она? — прошептал я.

— Он был беден, бесприютен, уже болен, в чужой стране. Его все любили у нас дома.

— Он никогда не говорил ей, — задумчиво шепнула она. — И может быть…

— Сил моих больше нет, — вдруг простонала Ла Чика и опустилась на пол у двери.

— Вы были очень добры к нему, но напрасно он заставил вас проделать эту… церемонию. Конечно, я прекрасно понимаю — и вы, надеюсь, тоже.

— Сеньор мой кузен, — внезапно вспыхнула она, — неужели вы думаете, что только привязанность к дону Карлосу двигала мной?

— Сеньорита! — воскликнул я. — Я беден, бесприютен, в чужой стране… Как мне верить? Как смею я надеяться… но ваш голос… нет, это мне почудилось.

— Вам разрешается переспросить. Спрашивайте, Хуан!

Я упал на одно колено — и внезапно теплая ручка легла на мои губы. Я вскочил и сжал ее в объятиях. Голова моя кружилась.

— Как мало дней мы вместе, — шепнула она. — Хуан, мне стыдно…

— Что нам до дней! Я всегда знал вас, я грезил вами всю жизнь, ждал вас.

В конце коридора громко хлопнула тяжелая дверь. Мы совсем забыли о грозящей опасности!

Я держал ее в объятиях и услышал шепот:

— Помни, Хуан! Две жизни, но смерть — одна!

И, выскользнув из моих рук, она внезапно исчезла, как будто пропала сквозь стену.

В каком-то бреду я дошел до своей комнаты — и остановился посреди нее: в конце коридора послышались шаги — это был он. Я схватил остро отточенную рапиру — о, я был готов отпарировать нападение всего мира! Он остановился в дверях. Я опустил оружие, — он был безоружен, — и сказал презрительно:

— Входите. Неужели вы думаете, что я нападу на безоружного?

— Разве? — он высоко поднял брови. — Но я не очень-то верю в английское благородство.

И обойдя стол, он вытащил небольшой револьвер из кармана, небрежно положил его на стол, и остановился против меня. Я мог бы пронзить его шпагой — он даже не успел бы крикнуть. Но я положил ее на стол.

— Да и вы едва ли поверили бы в благородство "проклятого" ирландца, — иронически произнес он.

— Нет, я просто считаю, что управляющий поместьями дона Риэго едва ли осмелится убить гостя в этом доме — родственника и друга хозяев, — проговорил я.

— А вы думаете, что друг и даже родственник Риэго избежал бы виселицы за убийство дона Патрицио О’Брайена, одного из коронных судей при морском трибунале, члена совета, прокурора святейшей церкви…

— Главного начальника воров и грабителей, — добавил я.

Он только небрежно отмахнулся.

— А, все средства борьбы с вами, англичанами, хороши! Если б просто было пойти грабить — я, вот как сейчас стою перед вами, пошел бы на это. — Его голос внезапно зазвучал ненавистью: — И вы… вы, несчастный нищий английский мальчишка, смеете становиться мне поперек дороги! Вы… появившийся черт знает откуда… Как! Значит мне уступить? Из-за каприза девчонки! Мне — мужчине!

— Но я не очень-то верю в английское благородство

Он отошел к окну, очевидно, чтоб успокоиться. Рапира и пистолет лежали на столе. Одним взмахом руки я мог бы избавиться от этого человека. Но он стоял спиной ко мне — и его неосторожная небрежность совершенно обезоружила меня. Он снова обернулся и удивленно посмотрел на меня, как будто забыл обо мне.

— Нет, вы сошли сума, — внезапно сказал он. — Вы потеряли разум. Вы не понимаете, вы не можете понять, что значит мужская любовь, вы с вашими телячьими нежностями! Глупец, несчастный маленький глупец! Да, я ведь годами дышал этим воздухом, и только для этого жил, работал…

— Интриговал и подличал, — перебил я.

Это его отрезвило.

— Я взрослый человек, а вы почти мальчик, — произнес он, — и ваша любовь перед моей, как… как…

Его глаза остановились на хрустальном графине — и одним взмахом он сбросил его на пол. Осколки веером рассыпались по паркету.

— Как вот это, — докончил он.

Несколько минут мы молчали. Потом он заговорил неожиданно-спокойным, почти вкрадчивым голосом. Он говорил, что, конечно, не придает значения пустячной интрижке между ребятами, что он мог бы засадить меня в тюрьму…

— В тюрьму?! — крикнул я.

— Да, вы еще не знаете, что способен сделать на Кубе Пат О’Брайен. Но я… Я предлагаю вам другой выход. Вы в таком возрасте, что вам пора начать свою карьеру. Вы неправильно — слышите, совершенно неправильно — поняли отношение к вам доньи Серафины. Конечно, в вашем возрасте… Я предлагаю вам бросить все это, и сейчас же уехать в Мексику.